В четвертом по счету становище, «проинспектированном» ими за эту бесконечную ночь, Володя первым вошел в юрту, где лежали только мертвые. Наклоняясь, в луче электрического фонарика он видел оскаленные судорогой ровные, еще молодые зубы, закатившиеся глаза, сведенные руки. И здесь, в тишине смерти, ему почудился детский, слабый, едва слышный плач.
— Тише! — велел он санитарам, заливавшим из гидропульта пол безмолвной юрты.
Шагнул вперед и остановился: мертвая мать обнимала и прижимала к груди еще живое дитя. И ребенок слабо бился и плакал, сжатый холодными руками трупа.
Устименко нагнулся. Тод-Жин ему помог, санитар принял ребенка, фельдшерица унесла дитя в другую юрту, где оборудовался изолятор.
Рассвет наступил сырой, невыносимо душный, степь застилала пелена дождя. Баринов сидел под брезентом-навесом, разбирался с картой пораженного эпидемией района. Рядом радист настраивал рацию, вызывал базу экспедиции Кик-Жуб — доктора Лободу. Респиратор у Баринова висел на груди, очки-консервы он положил в карман, капюшон откинул на спину.
— Устали? — спросил он Володю.
— Нисколько! — молодцевато ответил Устименко.
Сзади подошел Тод-Жин, залез под брезентовый тент, сказал жестко:
— Много горя, да, так. И как это кончить, товарищ профессор, как совсем?
Аркадий Валентинович сильно затянулся, погасил окурок и ответил задумчиво:
— Как врач я должен сказать вам, товарищ дорогой: это горе, этот ужас можно ликвидировать только при помощи государственного переустройства. В Советском Союзе больше нет чумы, как нет оспы, нет многих эпидемических болезней. А еще так недавно, на моей памяти, в России ежегодно умирало от оспы сорок тысяч человек и не менее двухсот тысяч оставались калеками — слепыми, глухими, в общем, нетрудоспособными.
— Я — Стрицюк! — радостно заорал радист. — Я — Стрицюк! Товарищ Лобода, давайте нам термометры двадцать штук, ведра эмалированные, багор пришлите и это…
Шевеля губами, Стрицюк глядел в блокнот, потом повернулся к Володе, сказал:
— Не выговорить, товарищ доктор.
— «Фонендоскоп»! — прочитал Володя и повторил в эбонитовый раструб: — Фо-нен-до-скоп!
Из термоса они выпили горячего какао, сели в седла. Радист все орал:
— Рубашки детские одна штука. Та нет, господи, детские ж! Ребеночка достали от матки! Матка померла, а ребеночка достали!
— Стрицюк, не засоряйте эфир! — велел Баринов, подбирая поводья.
И вдруг они услышали глухую, далекую пулеметную очередь.
— Что это? — спросил Володя.
Тод-Жин привстал на стременах, вслушался. Хлестануло еще несколько очередей.
— Тут совсем близко проходит граница, — сказал Тод-Жин. — Ось проходит: Берлин — Рим — Токио. Фашизм, да! Поедем!