Он достигал перевала и выносился к низкому, встающему над лесами солнцу. Электровоз бодал его сквозь ели, краснела медь проводов. Тонкий луч вырывался, попадал машинисту в зрачок, слепил его, вонзая в хрусталик иглу. Отец среди поля кружился, ударившись о невидимый острый огонь. Опускался и падал, разводил широко по снегу дрожащие руки.
Он вел состав под уклон, гася тормозами давление набегавших вагонов. Высокие, прямые дымы стояли над селом. Мелькали у домов льдистые травяные стожки. Корова у хлева топталась в букетах пара. А отец лежал, отдавая снегам последнее тепло, оплавляя продавленный наст. На лицо его налетело малое пернатое семечко, оторвавшееся от зимнего сухого цветка.
И когда от Слюдянки он гнал обратный состав, высвечивал фарами ночное мелькание насыпи, он знал: отец все лежит на том поле. В раскрытых глазах, полных замерзших слез, отражаются тусклые звезды.
Теперь, много лет спустя, Николай понимал, что эта смерть не уничтожила, а лишь изменила их единство с отцом, их общую судьбу и движение во времени. Он знал и предчувствовал, что у них еще будет встреча — встреча отца и сына, ждал ее и готовился. Чувствовал, что и отец ее ждет, наблюдает за ним любовно.
И, неся в себе это чувство, думая о далекой степной могиле, Николай нажал на гудок, посылая отцу через горы и великие реки высокое, ревущее эхо. И там, на степном холме, отозвалась ему свистом одинокая малая птица.
Каждый раз за этой скалой начиналось ожидание неизвестного, огромного и прекрасного, пока и названия не имеющего. Сопки высились одна над другой. Вниз убегали голые каменистые кручи. Глубоко мерцали тонкие слюдяные ручьи. На высях туманились кедры. Вот еще один поворот, еще одна сопка — и Байкал всей глубью своей и синью, всей тяжелой застывшей зеленью возникал в треугольнике гор. Будто наполнили драгоценной влагой гигантскую каменную чашу. Состав, стряхнув с себя кручи, вырвался на простор и пошел над Байкалом. Над скопищем тающих льдов, порхающих серебристых туманов, стреловидных мятущихся уток, мощью и свежестью рыб, переполненных икрой и молоками.
Николай испытал удар счастья в груди. Смотрел на выгнутую, уходящую за горизонт поверхность в легчайшей, хрупкой броне от высокого солнца. В кабину сквозь стекло прилетали бесчисленные голубые огни, кололись о приборы, о глаза, о губы. Казалось, еще усилие, напряжение моторов и воли — и состав оторвется от насыпи, змеей полетит над туманами, над прозрачной, с разводами дна толщей, над кричащими чайками.
— Оттаял! — облегченно, словно это касалось его судьбы, произнес Степан. — А в прошлый раз только трогался. Как на ледоколе плыли!