— Не могу! — говорил парень, качаясь. — Мамаша умерла, не могу! Такая тоска, сажусь хоть на самолет, хоть на поезд и еду. Над могилкой ее пролечу, и легче.
— А ты иди к нам в поезд. Будем ездить. Каждые десять дней мимо мамы проедешь. А я тебя буду жалеть.
— Ты мне, Валь, детей народи! — горячился Курянин. — Слышь, давай мне детей рожай. Наказ Родины. Десять еще роди. Давай, говорю, рожай!
— Сто тебе нарожу! От тебя сто нарожу, горячий ты мой.
— Нам нужно много людей. Мы ведь, знаешь, как? Если что, как один пойдем! Наперед мы, мужики. За нами вы, бабы! А там и детишки. Старики-то как говорили? Как деда Игнат говорил? «Русский солдат везде пройдет».
Я их слушал, не слушал.
— Слышь? — Курянин снова толкнул меня в бок. — Дедкин дом сгорел, а карниз остался. Батька его на свой дом прибил. Батькин дом сгорел, а карниз остался. Я его к себе перешил. Мой дом спалило, а карниз остался. С собой на восток везу, на новый дом пришью. Уезжал, все добро бросил. Карниз и баян забрал. Во, весь как есть еду! Валь, достань баян.
Курянин набросил на плечо баянный ремень как винтовочный. Шевельнул бровями и ударил в кнопки. Курский инструмент взревел, попав в Бурятию. И та ахнула, пошла колесить, подгибая ноги…
Поезд сжимался и разжимался, как гармонь. Сыпал из красных мехов искры. Вагон несся вприсядку. Красовался бубновый валет. И все мы неслись, мазанные одним миром. Курянин давил инструмент, сбивая на сторону потный чуб. Его жена, расстегнув кофту, кормила ребенка. Тот наливался молоком, звоном гармони, ярко голубел глазами. Проводница ласкала парня, у которого умерла мать, и та из степной могилки крестила их на лету. Людмила пела под гармонь монгольскую песню. И все мы горячим клубком неслись по степи.
Я поднялся и вышел в тамбур. Прижался лбом к стеклу. Снаружи шел дождь, пахло углем, железом.
«В них, во мне, — думал я, — какой-то в каждом прорыв, свищ во вселенную. В какую хочешь душу сейчас загляни, то во тьме кромешной звездочки замерцают. Подключены всем народом к гигантской звездной розетке, тянем энергию, переводим в земное движение. Пуповиной, трубопроводом, из Галактики. Пьем, сосем небесное вымя, захлебываясь млечностью. И колышемся, опьянев, между трех океанов».
Я открыл дверь вагона. На меня плеснуло дождем. Я высунул голову, остужая ее. Будто сжало ее ветром, хлестнуло по глазам мокрой кошмой. Я повернулся спиной и, ухватившись за поручни, повис, запрокинулся, видя огни бегущих вагонов. Небо осыпало меня дождем и искрами. Степь благоухала холодной весной. Шлепала меня бахромой из воды и огня.