— А отец?
— Его совсем не помню. Он был военный. Испытывал парашюты какой-то новой конструкции. Разбился… Я вот думаю — когда он прыгнул и знал уже, что парашют не раскрылся, и он стал падать, — о чем он там думал в те считанные секундочки? Обо мне? Или о маме?.. Налетает земля, какие-то там речушки, елки. А он о чем думал?.. Дома у меня коробка с пуговицами. Деревянные, костяные, перламутровые. И одна военная, с самого детства. Клала ее под подушку, носила в кармане, плакала над ней, целовала… А мама, как и бабка, больше замуж не вышла. Хотя тоже была очень красивая. Она гасла, гасла и так тихо умерла. А я у тетки росла. Вот как с мамой и папой…
Я был поражен ее слезами, рассказом. Ее внезапной со мной откровенностью. И ее беззащитностью, и новым во мне ощущением: я должен ее оберегать.
— Тогда, в ресторане, — сказала она, — я увидела ваше лицо. Бледное, бледное! Будто вы падали с высоты и вам считанные секунды лететь. Мне показалось, что-то надо сделать сейчас же, а что — неизвестно. Я поняла, что должна подойти, ну хоть руку вам на лоб положить. Хотя, быть может, вы и не нуждались. И ваша бледность — от стакана вина…
— Нет, и то и другое, — сказал я. — И то и другое.
— Когда мы поцеловались на скамейке под деревом, я открыла глаза, а дерево такое малиновое, колоколом, в оборках. Как бабкино платье. Будто она на меня из веток смотрит, как я целуюсь. Сама недоцелована, вот и смотрит. А когда подкатил электровоз, я испугалась: ехать, не ехать? Стоит, грохочет громада, и вы, такой насмешливый, и вдруг это судьба моя стоит и грохочет железом и медью? А потом… в вагоне. Там на баяне играли, я что-то пела. Спохватилась, нет вас. Вышла, а вы висите на поручнях. И вдруг — во мне страх! Вот разожмете руки, и я останусь одна. А вы где-то там — неживой, на насыпи. Закричала, вас вытащила. А вы, оказывается, просто, как мальчишка, шалили…
Она замолчала. Я боялся пошевелиться. Ночь кругом была все та же. Пыльный городок за окном. Но я уже был другой. И она другая. Мы как бы изменились внезапно. Она лежала недвижно, и я чутко охранял ее сон, пока за окнами не зажглась заря над белыми домами и колокольнями. Ее лицо при свете зари было безмятежно чистым.
Наш поезд катил на восток по ночной Транссибирской дороге. Людмила спала, освещаемая верхним синим огнем. Я прижимался к стеклу, овевающему меня сквознячками, ожидая, когда мы проедем маленькую станцию Бам, на которой поезд стоял минуту. От нее, как от крохотной почки, начинала отделяться ветка на север, в Тынду. А оттуда, распихивая мерзлоту и болота бульдозерами и экскаваторами, зарождалась Байкало-Амурская трасса.