Было ясно, что безвестный художник не столько думал о том, чтобы изобразить сошествие к Аврааму бога, единого в трех ипостасях, сколько просто хотел заразить людей наполнявшей его радостью существования. Не явлением троицы были заняты Авраам и Сарра, не на эту божественную абстракцию были устремлены их взоры, а друг на друга.
И подобно тому, как монголы изображают Будду монголом, а эфиопы Христа эфиопом, так этот древний богомаз придал ветхозаветным иудеям типично русские черты. Лица юных патриархов были не привычно иконописными, удлиненными, торжественно страдальческими, а из тех, что я встречал здесь чуть ли не на каждом шагу, круглощекими, светловолосыми, с робостью и удалью в голубых глазах.
Епископ повернул икону и внимательно всматривался в ее изнанку.
– Иконная доска не ольховая? – спросил брат Павел.
– Доска-то кипарисовая, – отвечал преосвященный. – Я полагал, что тут запись о молении. Нет, не сохранилась. Да оно и так видно, – не позже пятнадцатого века.
– Верно, новгородская? Смотрите, в фоне прозелень.
– Что ты! – возмутился епископ. – Новгородский стиль – мужицкий. Новгородские колориты вопят. А эта…
Он отнес руку с иконой и нежно сказал, любуясь ею издали:
– Дымом писано. Прелесть!
– Так, может, – монашек понизил голос, – может, Рублев?
Епископ молчал. Потом сказал задумчиво:
– Рублев не Рублев, а сопостник его Даниил Черный – весьма допустимо. Или – Иван Сподоба. А впрочем… Отнеси-ка, брат Павел, образ в машину.
Монашек бережно взял икону и вышел из храма. А епископ снова пошел вдоль стен, слегка покачивая бедрами.
Первым оправился от удивления балалаечник:
– Чисто сработано! А, батюшка?
– Негоже иерею слушать подобные речи, – сказал отец Федор и, подобрав слишком длинную рясу, поспешил к выходу.
Косички смешно прыгали на его затылке. В дверях он столкнулся с возвращавшимся монашком.
– Язычок у тебя, Захарыч, – сказал повар, вздохнув.
Лицо его, всегда лоснящееся радостью, погрустнело.
– Вот только, – сказал он нерешительно, – в инвентаре она у нас, должно быть, значится, а, Исай?
– Спишем на епархию, – отозвался Неделин упавшим голосом.
Епископ, дойдя до конца стены, отогнул рукав и посмотрел на часы. Лицо его озабоченно нахмурилось, и он поискал глазами брата Павла.
Тот, сразу поняв, засеменил к трем друзьям.
– Владыка располагает уезжать, – объявил он.
Повар всполошился:
– Так надо же его преосвященству прощальную спеть. Слышь, Захарыч, собирай свою команду.
– Ну, это к чему… – поморщился монашек. – Владыка и так верит в ваши благочестивые чувства.
Наступило молчание. Брат Павел выжидательно смотрел на них. Наконец, видимо потеряв терпение, сказал: