Бучила скептически хмыкнул. В курганное золото Птичьего брода не верилось. Дальше на севере, курганы богатые, там варяжские ярлы лежат, а в лесах и трясинах кроются могильники чуди белоглазой, народа проклятого и колдовского, те покойников серебром и янтарем засыпали, в Новгороде целые ватаги промышляют грабежом погостом чудских, золото лопатой гребут. Ну те кто остаются в живых. А в наших краях тыщу лет беднота бедноту сменяла, нищетой погоняла. В курганах зола, кости, да черепки. Рух, в свое время, от скуки, Птичий брод изучил, городище искал, да так и не нашел ничего, кроме утопающих в крапиве ям то ли землянок, то ли каких погребов.
— А если тати лесные их прихватили? — насторожился Бучила. — Груз, говорят, ценный был.
— И то верно, — поддакнул Федор, немого освоившись. — Недавеча случай один был, возле Фролового порога, налетели на купчишек московских, васильковские тати-озорники. Охране зубы выбили, мягкую рухлядь и ткани ромейские подмели, купчишек до нага раздели, деготем извозякали и ушли добро пропивать. Купчики разнесчастные, три дня до людёв берегом шли, а как пришли, едва живы остались. Бабы белье полоскали, а тут из чащи мурлища страшенные лезут: грязные, кровавые, срам листочком прикрыт, в бородищах шишки да гнездышки птичьи. Чистые лешаки. Бабы в визг да в бега, мужики примчались, хотели чудищ смертным боем побить. А лешаки не противятся и злодействов не замышляют, а, о диво, на землю валятся, ползут, за ноги обнять норовят и человеческими голосами Богородицу за избавление славят. Поп местный чуть с ума не сошел, думал нечисть к Христу обратилась, и оттого еще тверже в вере, и без того крепкой, стал.
— Живы купцы-то остались? — хмыкнул Рух.
— Живы, — кивнул Федор. — Чего им сделается? Люд у нас добрый, если кого и убьют, то долго себя после злодейства казнят, аж до обеда. Отмыли несчастненьких в бане, накормили, сейчас на волоке работают, на дорогу домой копеечку зарабатывают тяжелым, значит, трудом.
Черная кромка хмурого ельника распалась на зубчатую гряду острых вершин. Взошло подернутое болезненной мутностью солнце. Бучила зябко поежился. Хотел в темноте управиться, но тогда бы пришлось одному поклажу тащить. А спина своя, не чужая. Ночью Федор бы наотрез отказался идти. Рух инстинктивно отвернулся от солнца, перед глазами плыла белесая пелена. Его мутило. Ничего, перетерпеть и пройдет. И сказал:
— Федь, кобылку подгони, торопимся мы.
— Сделаем, — Федор привстал и легонько огрел лошадку кнутом. — Эгэ-гэй залетная, выручай!
Кляча вспомнила молодость, подкинула костлявую задницу, перешла с шага на тряскую рысь, одолела шагов двадцать и обескураженно сникла. Рух тяжко вздохнул.