— Об этом и не думай! — резко повернулась Глаша. — На следующий год буду рожать. Исходите из этой данности. Возраст у предела.
Валентин нежно обнял ее, но Глаша отстранилась:
— Нахал! Здесь же люди ходят, а мы не малолетки.
Впереди как раз обозначился переполненный тестостероном пунцоворожий качок, истый бодипозитив, горой нависавший над идущей рядом худенькой девушкой модельной внешности.
— «Нахал!» не значит «Прекратите!», — отшутился Валентин. — Дорогая, ты же знаешь, я об этом тоже мечтаю. Кстати, с Кириллычем была договоренность: таллинская инсценировка, которую заранее ограничили по срокам, считалась в некоем смысле последней. После нее нас с тобой ждала пауза для решения семейных проблем. — Успокоил еще крепче: — Да ведь так и получается: если с Подлевским разберусь удачно, Винтроп переведет меня в Москву. А на новом месте минимум года три пахать. Вот тебе и пауза. Что завещал архимандрит Иоанн Крестьянкин? У Бога все бывает вовремя для тех, кто умеет ждать.
Глаша глубоко вздохнула:
— Вот жизнь! За решение своих проблем приходится расплачиваться чужой трагедией. Так под луной устроено.
— Почему под луной, а не под солнцем?
— Да потому что это невидимые миру слезы. Несчастная у нас, Валь, профессия: знаем то, о чем лучше не знать, видим оборотную сторону жизни. Я от этого страдаю. Сегодня слабому лучше не жить.
Зная глубокие Глашкины миноры, Валентин вернул ее к прежнему вопросу: почему Подлевский именно сейчас так осмелел? Она ответила не сразу. Предложила:
— Давай-ка снова к могиле Льва Николаевича сходим. Около него думается масштабно, промыслительно. Священноначалием не обласканный, он думы даровитых людей России на новые высоты поднимает, такие дали прозрения открывает, что в бинокли не увидишь, — только сердцем, интуицией можно узреть. Помнишь ладью из его «Записок»? Гребцы-молодцы во всю силу на весла налегают, только сидят-то спиной по движению, куда ладья рвется, не видят. Курс подсказывает тот, кто на корме, кто в лица гребцов вглядывается и вперед глядит. А он увлекся, сам за весла сел, ладья еще быстрее полетела, в глазах гребцов горох и звездочки. Но некому теперь понять, что летит ладья на рифы, на камни.
— Гений! — негромко сказал Суховей. — Нынешний день предвидел.
— Гений-то гений. Но не все, что Толстым писано, — читано, лень в чащобу его языка лезть. А если читано, то не понято. Или понято совсем не так. Кстати, помнишь цитацию: «Внутри горы бездействует кумир»? Это Мандельштам, конечно, не про Толстого, о Ленине в Мавзолее. Но здесь, у могилы Льва Николаевича с его бессмертными провидениями будущего, эти строки тоже на ум приходят. По-крупному он сегодня бездействует. Чтут, но не читают, не понимают. И именно те, для кого его творчество — кладезь государственной мудрости. Какова ладья, а! Толстой-то увековечен, а творчество его изувечено, заслонено испражнениями креаклов, интернетным сором, литературным холопством, гламурной хренью. Цирк лилипутов, мечтающих о новой, европейской России — с вывозом сырья, но без культурного величия.