Коробейников стоял потрясенный. Не было Купины и Скрижалей. Был измызганный пыльный окоп, и на дне его мелкие деньги. И молчание Бога. И пустое, блеклое небо. Чувство тщеты и бессмыслицы. Ровный неодухотворенный блеск маленького жаркого солнца, встающего над пустыней.
— Ну что, старик, пополняем блокноты? Курочка по зернышку клюет, — на вершине, в сопровождении солдат, появился Ильенко, бравый, цинично-легкомысленный, в полувоенной полевой куртке со множеством карманов, в которых торчали блокноты, ручки, перочинные ножи, фотокассеты. На шее болтался фотоаппарат «Киев». Солдаты с почтением смотрели на столичного репортера, обещавшего рассказать о молниеносной атаке, о героях, сокрушивших нарушителей, сполна отомстивших за русскую кровь Даманского. — Тут, говорят, на склоне несколько дохлых китайцев зависло. Не стали их забирать, спихнули ногами. Может, посмотрим? Сделаем пару снимков? — предложил Коробейникову Ильенко, заглядывая за кромку горы, где начиналась ниспадающая круча и находились невидимые с вершины трупы.
— Опасно, — сказал сухощавый длиннорукий солдат в пыльной каске. — С китайской стороны снайперы. Увидят, что к ихним трупам подбираются, враз перестреляют.
— А вы-то зачем? Прикроете нас! Поставьте пулемет и, чуть что, долбите. Мы обойдем сопку и снизу поднимемся. А вы от подножья нас прикрывайте. — Ильенко уверенно распоряжался, отважный журналист, бывалый репортер, повидавший войну, знающий цену опасности, играющий со смертью. Насмешливо посмотрел на Коробейникова, вовлекая в игру, испытывая его храбрость. Было что-то лихое, гусарское, безрассудное в его предложении. Повернулся и стал спускаться с горы, увлекая за собой солдат и растерянного, подавленного Коробейникова.
Обошли сопку, так что оказались спиной к близким китайским горам, складчатым, будто под чехлом лежали мертвые исполины с выступами носов, колен и ступней. Солнце светило от гор, освещая склон сопки. Наверху, почти у самой вершины, где начинался отвесный скат, виднелось несколько трупов.
— Давайте, мужики, подстрахуйте, — командовал Ильенко, дожидаясь, когда расчет пулеметчиков уляжется за камнями, а другие солдаты, отсвечивая касками, займут позицию в каменистых лунках. — Ну что, старик, вперед? — обернулся он к Коробейникову, подзадоривая и посмеиваясь. Легко, упираясь башмаками в уступы, полез на гору.
Они лезли по освещенному склону — Ильенко впереди, Коробейников сзади. Он не мог себе объяснить, почему откликнулся на предложение Ильенко. Оно было бессмысленным и бестактным, связано с неоправданным риском, провоцировало начало стрельбы, создавало угрозу не только их, с Ильенко, жизням, но и жизням пограничников, для которых пребывание у сопки было не игрой, не возбуждающей нервы затеей, а изнурительной и опасной службой. Он согласился идти на гору не потому, что боялся прослыть малодушным в глазах журналистского баловня, а оттого, что тоска, охватившая его на вершине сопки, была нестерпима, и ее хотелось заглушить безрассудным поступком.