Он подымался вслед за Ильенко по осыпающимся камням, чувствуя затылком солнечный жар. И сквозь этот жар — твердое, точечное, прикосновение чего-то холодного, острого, соединяющего разгоряченный затылок и зрачок китайского снайпера. Тонкий луч, совместивший затылочную кость с прищуренным глазом, синеватой линзой прицела, одинокой снайперской пулей.
Они одолели половину склона. Трупы приблизились. Их было трое, убитых китайцев, сброшенных с вершины, пролетевших по круче, застрявших в нелепых позах на острых камнях. Что-то странное, пугающее было в этих, еще удаленных, мертвецах.
— Не устал? Давай поспевай, — оглянулся Ильенко, бодро, насмешливо озирая Коробейникова, демонстрируя бесстрашие, отыскивая на лице спутника след малодушия. — Двум смертям не бывать, а одной не миновать.
Была безнравственной эта бравада, это спортивное восхождение к трупам. Оно выглядело как глумление над солдатами, совершившими воинский подвиг. Как насмешка над подвигом, признание его тщеты и бессмысленности, подтверждение того, что пережил Коробейников в пустом окопе. Они с Ильенко вершили свой подвиг, не имевший высокой цели, рисковали в тщеславной игре. Он участвовал в циничной затее, состязаясь с Ильенко в бесстрашии. Ожидал, что в затылок вопьется пуля, погасит бессмысленное злое солнце, бездуховные белесые камни, странные, непомерно большие трупы, лежащие на горе.
— Подойдем поближе. Отсюда неудобно снимать, — не унимался Ильенко, тяжело дыша, блестя от пота. — Должны же мы показать, что побывали на войне.
Второй раз восходил он на сопку. Не было грозного приказа «Иди!». Не было Бога. Коробейниковым двигало не страстное желание истины, а ее отрицание. Он открывал для себя не присутствие всеблагого и всемогущего Бога, а его отсутствие. Отрицал божество. Его восхождение было восхождением богоборца, для которого не было Бога, а в безбожном бессмысленном мире, на безымянной горе, лежали три трупа, как подтверждение абсурда. В центре Вселенной — три обезображенных трупа, вокруг которых вращается безбожный мир.
— Стоп… — сказал Ильенко, задыхаясь на склоне. — Отсюда можно снимать…
Коробейников смотрел на трупы. Три тела казались упавшими с неба из пролетавшего самолета. Пролежали у вершины под палящим солнцем, которое вскипятило в них жидкость, раздуло плоть, превратило щуплых солдат в великанов с античным рельефом мышц. Один китаец лежал навзничь, раскинув руки, раскрыв оскаленный рот на розовом огромном лице. По его животу прошла очередь крупнокалиберного пулемета, кишки клубками, разноцветными сгустками выдавились наружу, непомерно увеличились от жары, напоминали сине-фиолетовый мясистый георгин, расцветший на животе убитого. Второй был из тех, на ком от попадания пули загорелся термитный заряд. Без одежды, подрумяненный, словно поджаренный окорок. Его голое туловище по-великаньи мощно распростерлось, толстенная шея, громадные бицепсы, могучие ляжки, рельефные икры… Третий китаец, тоже голый, в лоскутьях одежды, лежал лицом вниз, с обнаженной спиной, которая странно блестела на солнце, словно была покрыта переливами чешуи. Чешуя слабо трепетала, поблескивала, переливалась, будто китаец был жив и дышал. Коробейников вглядывался в это странное солнечное мерцание, стараясь уяснить его природу. И вдруг понял, что это бесчисленные мухи, покрывшие труп, отяжелевшие, наполненные трупным соком, зеленые, голубые, розовые. В каждой блестела, переливалась жидкая капля солнца.