— Да, брат, развело нас на долгие годы. Надо бы чаще видеться, — радовался от души Сарафанов, оглядывая невысокую ладную фигуру старинного друга, мятый, заношенный пиджак, стиранную-перестиранную рубаху, волосы, стриженные домашними ножницами, руки, почернелые от лопаты и рубанка, столярных и слесарных инструментов, коими справлялось его натуральное деревенское хозяйство.
— Да мне, вишь, не просто в Москву добираться. Круглый год дел невпроворот. Летом, сам знаешь, сад, огород. Осень — капусту квасить, огурцы солить, дрова заготавливать. Зимой — за коровой ходить. Жена не справляется, с детьми умоталась. Да и то сказать, куда я их одних в деревне оставлю? Да и машина моя совсем развалилась. Легче лошадь купить.
— Жалуйся, жалуйся. Весь век жаловался. Я тебе письма слал. Думал, ответишь.
— Не доходили, видит Бог. Должно, почтарку по дороге волки съели. Письма твои волки под луной нараспев читали. Я слышал, да слов не разобрал.
Заборщиков мерцал из-под кустистых рыжеватых бровей маленькими синими глазками. Остро взглядывал на давнишнего друга. Словно подмечал на его лице новые морщины, седину в висках. Сравнивал с тем Сарафановым, кого не видел лет десять, с той горькой поры, когда, спасаясь от невзгод, укатил из Москвы с молодой женой и детьми-малолетками в рязанское захолустье. Скрылся от глаз в деревенской избе среди сосняков, тихих речек, путаных проселков Мещеры.
— Как жена, ребятишки? Как вы там управляетесь? — Сарафанов усаживал друга за стол перед дорогим фарфором и хрусталем, серебряными ложками и ножами. Умилялся тому, как выглядит деревенский мужичок среди великолепия аристократического убранства, — осторожно касается огрубелыми пальцами серебра с монограммами, фарфоровой тарелки с золотой каймой, вдыхает сладкий запах стоящей в китайской вазе белоснежной орхидеи.
— Как управляемся? — вздохнул Заборщиков. — Трудно, если честно сказать. Татьяна, она же еще молодая, а я ее в деревне заточил. Ей хочется в обществе бывать, с людьми встречаться. Она певунья, рисует, на гитаре играет. А я ее — огурцы солить, огород копать, корову доить. Она плачет, ропщет. Я, как могу, утешаю. «В городе, говорю, по нынешним временам не прожить. Писательским трудом на жизнь не заработать. Раз решили, давай терпеть. Жить от земли. Детей наших на природе растить. Она, наша Матерь Земля, накормит, напоит, детей взрастит. А мы, уж коли решили, давай ей, матушке, служить, поклоняться. В этом наш подвиг». Татьяна соглашается, тянет лямку. А ночами плачет.
— Ну а как твои книги, романы? Как твой труд о патриархе Никоне, Аввакуме? Ты говорил, что замышляешь роман о русском расколе. Труд подвигается?