Голод, боже… Эта преследуемая днём и ночью мучительная жажда насыщения. Мы брали в рот пуговицы, а малыши сосали пальцы, обманывая самих себя, выдумывая вкус. Иначе нельзя было заснуть.
Вот и сейчас, уставившись на комендантские сигары, я почувствовала, как рот наполняется слюной.
— Прости, — сказала я, собираясь нарушить его представление о моей идеальности. — Ты же знаешь, Ранди, я люблю тебя. Ты самый лучший, но не идеальный. Ты такой, какой есть. — Я медленно обошла стол, не сводя глаз с открытого деревянного футляра. — Тебя долго не было рядом, и я изменилась. Испортилась. Тебе придется с этим смириться.
Ранди не пытался меня остановить, он только мрачно наблюдал за тем, как я кончиками пальцев беру одну из похожих на длинные пули сигар. Один лишь их запах мог свести с ума. Cладко-терпкий, напоминающий запах шоколадных конфет с пралине.
Желудок сжался в судороге.
Подражая подполковнику, я поднесла её к самому носу и втянула воздух в грудь, закрыв глаза от предвкушения. Откусив половину, я долго жевала, стараясь распознать среди ядовитой горечи забытый вкус шоколада. И, клянусь, он там был! В тот раз эти проклятые сигары имели вкус самых восхитительных конфет. Я была уверена, что за всю жизнь не ела ничего вкуснее.
На войне такое случается: сила человеческого разума берёт верх над телом в минуты критического голода, критического холода, критической боли. Ты можешь убедить себя в чём угодно. Потом мне доведётся увидеть, как боец, у которого оторвало обе ноги, просил поскорее его перевязать и дать в руки винтовку. Оторвало бы руки, попросил бы сунуть в зубы нож.
Эти сигары… на всю жизнь запомнила их божественный вкус. А потом, уже после войны, стоило мне уловить похожий запах, меня стошнило. И никто не мог понять, что произошло. Никто, кроме Ранди.
Он смотрел на меня, сжимая руки в кулаки. Некогда он с тем же выражением лица наблюдал за тем, как меня во имя спасения избивала собственная мать. Да что мы только во имя спасения не делали…
Уверена, я съела бы их все. Наше чувство голода было похоже на редкую разновидность бешенства. Но мою трапезу прервал появившийся подполковник. Он быстро переступил порог, оживлённо беседуя с майором Эмлером. Майор краснел и отдувался, словно его душил воротничок его же рубашки.
Заметив меня, мужчины замерли. Офицеры, военная элита — конечно, они видели картины и пострашнее. Даже больше — создавали их. Но вряд ли когда-нибудь они так столбенели.
Под их изумлёнными взглядами я, словно факир шпагу, запихала в рот огрызок сигары. Челюсть болела, но я быстро и зло разжевала остатки табака и, сглатывая, лишь чудом не подавилась.