А поскольку в комнате была плита, мы, быть может, найдем и кочергу, которой он, судя по всему, воспользовался, открывая форточку.
Не сказав ни слова, граф вышел, но, в отличие от предыдущего раза, присутствующие не ощутили ни малейшего волнения перед неизвестностью. Они знали, знали абсолютно точно, что предположения Флориани справедливы. От него исходила такая непоколебимая уверенность, что, казалось, он, переходя от одного факта к другому, не версию выстраивает, а излагает подлинные события, которые со временем нетрудно будет проверить.
И никто не удивился, когда граф, в свою очередь, объявил:
– Это и вправду ребенок, все подтверждается.
– Вы видели доски… кочергу?
– Видел… доски откреплены… кочерга еще там.
Мадам де Дре-Субиз воскликнула:
– Это он… Вы, наверное, хотите сказать, что это его мать. Анриетта и есть единственная виновница. Она заставила своего сына…
– Нет, – возразил кавалер, – мать здесь ни при чем.
– Полноте! Они жили в одной комнате, ребенок не мог ничего сделать втайне от Анриетты.
– Они жили в одной комнате, но все произошло в соседнем помещении, ночью, когда мать спала.
– А колье? – спросил граф. – Его могли найти в вещах мальчишки.
– Простите! Он выходил из дома. В то самое утро, когда вы застали его за рабочим столом, он уже вернулся из школы, и, может быть, правосудию, вместо того чтобы тратить энергию на допросы невинной матери, стоило бы направить свои таланты на поиски колье там, в детском столе, среди школьных учебников.
– Пусть так, но разве две тысячи франков, которые
Анриетта получала каждый год, не лучшее доказательство ее сообщничества?
– Если бы она была сообщницей, зачем было ей благодарить вас за эти деньги? И кроме того, за ней ведь следили, не так ли? Тогда как ребенок был свободен и совершенно спокойно мог добраться до ближайшего городка, сговориться там с каким-нибудь перекупщиком и уступить ему за ничтожную цену один, иногда два бриллианта… при одном условии: деньги должны быть посланы из Парижа, тогда на следующий год все повторится.
Необъяснимое ощущение неловкости сковало
Дре-Субизов и их гостей. И в самом деле, в тоне и позе
Флориани было нечто другое, не имеющее отношения к той самоуверенности, которая с самого начала так раздражала графа. В них была ирония, и ирония скорее враждебная, нежели дружеская, каковой она должна была бы быть.
Граф нарочито рассмеялся:
– Я в восторге от того, как вы ловко все это проделали!
Мои поздравления! Какое богатое воображение!
– О нет, нет, – возразил Флориани более серьезно, – я ничего не воображал, я излагал события, которые наверняка происходили так, как я говорю.