, фамилия, которую и так легко запомнить и которая хорошо известна в Штази. Не правда ли, довольно глупо для такого хитрого лиса, как Джордж?
Я ответил, что даже Джордж иногда совершал ошибки.
— А вы случайно не были тем самым молодым человеком, сопровождавшим Джорджа?
— Нет, конечно! Каким образом? Я тогда был Марселем, вы забыли?
— И кто же это был?
— Вероятно, Джим. Джим Придо. Пересек дорогу.
— То есть?
— Из Лондонского управления в Секретку.
— Он имел допуск к операции «Паданец»?
— Полагаю, что да.
— Только полагаете?
— Да, имел.
— Тогда скажите мне, если можете. Когда Алек Лимас отправился с миссией убрать Мундта любой ценой, кто, по его мнению, был тем анонимным источником, который передавал Цирку расчудесный материал о «Паданце».
— Понятия не имею. Мы с ним это никогда не обсуждали. Может, Хозяин обсуждал. Не знаю.
— Тогда перефразирую попроще. Справедливо ли будет утверждать — чисто умозрительно, методом исключения, основываясь на разных обмолвках, — что, отправляясь на свое роковое задание, Алек Лимас забил в свою затуманенную алкоголем голову мысль, будто он прикрывает важнейший источник, Йозефа Фидлера, и потому одиозный Ганс-Дитер Мундт должен быть устранен?
Я выхожу из себя и ничего не могу с собой поделать:
— Как, черт подери, я могу знать, о чем он думал или не думал?! Алек был полевик! Если ты полевик, ты не думаешь о всяких тонкостях. Идет холодная война. Тебе поставили задачу, ты ее выполняешь!
О ком это я? Об Алеке или о себе?
— Тогда помогите мне распутать маленький клубок. Вы, Питер Гиллем, имели доступ к операции «Паданец», так? Один из очень, очень немногих. Мне продолжать? Продолжаю. У Алека даже близко не было такого допуска. Он знал о существовании восточногерманского суперисточника… или нескольких источников… под общим кодовым названием «Паданец». Он знал, что его курирует Секретка… или ее, или их всех. Но он ничего не знал о месте, где мы сейчас с вами сидим, и о реальной цели плана, так?
— Полагаю, что да.
— И его недопуск был принципиально важен — рефрен, который вы повторяете с самого начала.
— И что? — спрашиваю я убитым, выхолощенным голосом.
— Если вы имели допуск, а Алек Лимас не имел, что вы такое знали, чего не должен был знать Алек? Решили воспользоваться правом хранить молчание? Я бы вам не советовала. Ни перед всепартийной комиссией, жаждущей сделать из вас отбивную, ни перед ручным жюри присяжных.
* * *
Алек, я думаю, оказался в ситуации, когда он защищал безнадежное дело, разваливавшееся у него в руках, и оставалось уповать только на то, что смерть придет от старости. Я держусь из последних сил за ложь, которая обречена и которую я поклялся отстаивать до конца, но она не выдерживает под тяжестью моего тела. А Табита безжалостна: