Не глядя больше на возчика, будто его уже нету, председатель сел за стол, долбанул пером в чернильницу и замер, силясь вспомнить, на чем остановился.
– Чего сидишь? – буркнул, не поднимая головы.
– Порох дашь?
– Привезешь – потолкуем. Точка. – И снова долбанул в чернильницу.
– Ладно, растуды вас сюды! – хлопнув себя по коленке, поднялся Федор. – Доставлю упокойничка, порадую сердчишко. – Он вроде как повеселел. – Да кабы еще хромку прихватить – по такому-то случаю.
И вышел, хлопнув дверью.
– Дьявол бесстыжий! – взъярился вслед ему счетовод. – Ни чести в нем, ни совести, в дьяволе. Подумать только – век провековал с черной памятью, дак еще мертвому спуску не дает. Нутро, говорит, вынул. Сам-то как душу Мирону мотал!
– Уж мотал, так мотал, – задумчиво отозвался Сивков, оторвавшись от бумаги. Вздохнул: – Дорогонько Дарья ему стала. Так что ты, Спиридоныч, не увози чужих невест.
– Х-хы! – криво усмехнулся счетовод. – Мои невесты, Егор Петрович... – Он почти не глядя откинул на счетах пять костяшек, – полвека назад кончились.
Ильичевцы сказывали: кто-то из ихних видел, как ввечеру на Анну-зимнюю волчья стая чуть не в два десятка бедовых голов затравила шатуна.
Хилый с осенней недокормицы, изодранный в клочья медведь в гибельной безысходности рвался к человечьему жилью, как к последнему спасению. Волки висли на его загривке, на гачах, с визгом разлетались от костоломных ударов лап, снова кидались, роняя на снег хлопья голодной слюны. Временами отставали, чтобы в минуту разнести на кровожадных клыках собрата с перебитым хребтом – закон волчьей стаи. Недотерзав, пускались в погоню за слабеющим шатуном...
Тайга содрогнулась от смертного рева, который быстро гас, тонул в остервенелом многоголосом рычании. Серые потом долго и люто грызлись за лучшее место возле дымящейся туши гулливого лесного барина.
Волки лютовали не первый год. За войну столько их расплодилось, что тайгой уже не могли прокормиться. Окажись, положим, шалавая псина за селом да без хозяина, потуда ее и видали. Может, только летом какая-нибудь ягодница набредет на обглоданные мослы с отрёпками сухожилий да клочьями шерсти. «Свят, свят! – скажет. – Чур меня!» И прочь от проклятого места, страшливо озираясь на темные еловые дебри.
Федор Карякин, понятное дело, лукавил. Он не дурак, чтоб без пороха за сеном ездить. Пороху ему пока что не занимать, не из тех он безделушников, которые без ружейного припаса зиму зимуют. Но коль даровое от колхоза светит, чего ж зевать? Вернется с покойничком, поднажмет на председателя и вымотает пачку-другую. Да и свинца бы шматок не мешало...