Пора, давно уж пора ему к тайной приваде сходить. Межлунье минуло, теперь ночью на солончаке хорошо видать сторожкого зверя. На прошлой неделе Федор уже наведывался на свою заветную полянку в Сафроновом распадке. Снег там выбит копытами сохатых до самой земли. Лакома та землица и оттого гибельна для любой, хоть и самой всполошливой, твари. А лосятина нынче дорого идет, золотые нынче сохатые. Обосевший-оголевший да изголодавшийся за войну народец последнюю рубаху скинет за лосиный мосол, святых с божницы отдаст за вонючую требуху. Ох, не зря Федор Карякин загибался под мешками лизунца, таская его в далекий распадок. Не лизунец – золото таскал. Федор уж наберёг кой-какой лихвы на достатную старость. А она, стерва, не за горами – старость-то, в затылок дышит студёно.
Но сейчас Федоровы думки не держались на даровом порохе и достатке, который дуром к нему прет. Не думалось даже о председателевой угрозе: а ну и правда застукает, когда он, Федор, с воза колхозное сенцо к себе в ограду перекидывает! Ночки темные, да глаза-то у людей вострые...
Мысли перескакивали на Мирона.
«Кончился, кончился, – билось в голове веселой пташкой. – Слава тебе!.. Ах, кабы еще от моей руки, чтоб последнее слово в глаза ему выплюнуть! Да уж ладно. Ладно уж, Мирон Аверьяныч, я добрый, отпускаю тебе этот последний грех – что ты без меня скапустился».
Опомнившись, Федор начинал ерзать в санях и мелко креститься: «Прости мя... не своим грехом грешен – Мирохиным...».
Малоезженая санная дорога змеилась по старым вырубкам. Места эти прозорные – далеко видать. Потому мерин без боязни размахался по дороге. Но скоро будет широкая лощина, а за ней начнется непролазное заболоченное чернолесье. В какие времена прорубали сквозь него дорогу да гати мостили, теперь и старики не упомнят. Чай, немало поту горючего пролито, не один, поди, хребет трещал. Этот заколоделый, намертво заложенный вековым буревалом ёрник и летом-то при ясном солнышке пугает путника своими причудными корягами да выворотинами, похожими на вставших дыбом медведей, на выползающих из-под корневищ лешаков и прочую лукавую нежить.
А зимой вовсе каждый старается побыстрее проскочить аховое место. Сказывают, в таком гибельном дурнолесье ближе к Анне волки стадятся.
У Федора по хребтине знобкие мураши погуляли. Потянувшись рукой назад, нащупал под рядниной ружейный приклад.
– Ничо-о, – пробормотал, сторожко озираясь и кутаясь в тулуп. – Федор Никодимыч не робкую душу носит. Но-о!
Иззябшийся за день-деньской мерин охотно пустился втрусок, хотя из Звонцов выехал без желания, то и дело кося глазом на хозяина: куда, мол, нелегкая нас гонит на ночь глядя?