— Надо… Время пришло…
У меня теперь многое изменится…, — говорил он накануне соседям по проходняку и удивлял их решительным и просветлевшим лицом.
Никто, конечно, этой исповеди не слышал и слышать не мог, но говорили в зоне, будто на той беседе рассказал арестант батюшке что-то про свою делюгу, из чего выходило, что не один жмур на парне, а целых два.
Вроде как покаялся, вроде как душу облегчил. Вроде как всё по-доброму.
Только последствия у этого откровения совсем не добрые вышли.
Уже через неделю нагрянули в лагерь опера из того городка, откуда парень садился. Разговор у них конкретный был: речь только о втором жмуре шла. Заодно пытались и третий труп на парня нагрузить, который на местных мусорах как висяк числился, и к которому парень никакого отношения не имел. По-простому объясняли:
— Ты и этого покойника на себя возьми… Много тебе не добавят… Где два — там и три… Зато мы похлопочем, тебя домой пораньше… Мы постараемся… Только и ты навстречу пойди… Мы потом и чайком с куревом тебя поддержим… Пойди навстречу…
Чем та история завершилась, никто так и не узнал: перевели вскоре парня в другую дальнюю зону, откуда ничем о себе он ни разу не напомнил. Зато чёткий, понятно какой, вывод из этой истории родился и жестко в арестантском сознании прописался.
Про всё это Никита Тюрин и вспомнил, в очередной раз лагерный храм через прутья локалки разглядывая.
Выходило, что ни помощников, ни советчиков у него в нынешней ситуации не было, и быть не могло. Значит, решение оставались исключительно за ним. А каким это решение могло быть, он даже в самом отдалённом приближении, представить не мог. Такая неопределённость тащила за собой великое беспокойство, пронзительную тоску и отвратительную слабость. А за всем этим волнами возвращалась и та самая боль, что впервые проявилась в голове Никиты после того, как три мусора его в полутёмной подсобке подмолодили. Казалось, что боль эта злобы и тяжести прибавила. Соответственно, и гримаса на его лице, про которую он знал и которую неуклюже и безуспешно пытался спрятать, ещё заметней стала.
Ещё сутки промаялся Никита Тюрин со своим обретением, всё более убеждаясь, что новая возможность его сознания — вовсе не подарок, а дополнительный груз к и без того не малой арестантской ноше. Размышлял он на эту тему везде и всегда, но чаще всего случалось это на лавочке в курилке, что справа от входа в барак.
С этой лавочки, как головой ни крути, непременно вид на лагерный храм и открывался. На тот самый, куда ещё совсем недавно он за помощью ткнуться думал, да по известным причинам передумал.