Кажется, всё прежним осталось после того, как «это» началось. Прежним — да не совсем. Всё чаще смолкали арестанты в откровенных разговорах, едва рядом появлялся Витя, всё реже приглашали его «попить чаю». Плюс ко всему списали Витю с «промки». Сам смотрящий за сменой и посоветовал мастеру-мусору: «У него… это, того… гуси полетели, а тут механизмы, электричество, как бы чего не вышло…».
Получалось, что хотя и невинным было помешательство у Вити, но и такого помешательства было достаточно, чтобы угодить его носителю во второй сорт в непростом и непререкаемом арестантском табеле о рангах. Такая перспектива не устраивала Лёху Найдёнова. Как же так, три года с репутацией, о которой в лагере принято говорить «респект и уважуха», а потом кувырком в фигуру, над которой не зло, но вовсе и не добро, хихикают, на которую пальцем показывают и у виска тем же самым пальцем крутят? Не годится!
И о другом всерьёз подумалось. Ведь любой срок кончается, рано или поздно и ему после его червонца, что только ныне представляется нескончаемым, придёт время возвращаться. Если не в семью (редкому арестанту-тяжеловесу эту семью сохранить удаётся, потому как редкая жена за десять лет мужнина срока сыта будет одними свиданиями раз в четыре месяца и не скурвится, не загуляет), так просто в тот город, где его ещё хоть кто-то помнит, где может мерцать чахлый огонёк надежды на обустройство, работу и всё прочее, так необходимое вчерашнему арестанту. Запросто могут обнаружиться здесь люди, когда-то сидевшие в той самой зоне и наверняка способные припомнить, как некогда у него, Алексея Найдёнова «полетели гуси». Стыдно!
Кстати, синонимов понятия «сошёл с ума» в лагерном лексиконе великое множество. Помимо самого колоритного про полетевших гусей было здесь: «у него бак потёк», «крыша поехала», «маргарин закапал» и много чего ещё. Всегда в таких словах колючего, едкого и хлёсткого хватало с избытком. Как представлял Лёха, что всё это может звучать рядом с его именем и самым непосредственным образом к нему может относиться, становилось не по себе. Не читал он новомодных изысканий о вполне материальном эффекте слов, но нутром своим всегда чётко чувствовал, что слова эти не только звучат, но и лупят, ранят, калечат. Не хотелось, ох как не хотелось, чтобы такое произносилось, пусть в его отсутствие, пусть за его спиной, но именно про него.
Не мог Лёха не вспомнить в этой ситуации и самого заметного, самого знаменитого сумасшедшего лагеря — Беню. Тот сидел так давно, что никто, включая старожилов-тяжеловесов, уже отмотавших по червонцу, не помнил, как заезжал он на зону. Всем казалось, что сидел Беня здесь всегда. Будто всегда, с любого места на плацу была видна его долговязая фигура, неизменная зековская ушанка с оторванными тесёмками, а в придачу к ней — то громадная, свёрнутая чуть ли не из половины газеты козья ножка, то взятая из столовой зелёная арестантская шлёнка