Вот с учётом всего этого и щёлкнул неведомый тумблер внутри Алексея Найдёнова, и он, неожиданно для себя самого, вслух тихо, но отчётливо произнёс:
— Вывезу…
Оглянувшись, не видит ли кто его, говорящего с самим собой, чуть громче и гораздо уверенней повторил:
— Вывезу…
И рубанул ладонью левой руки по предплечью руки правой, уже сжатой в кулак. Жест не очень приличный, но, с учётом настроения и обстановки, ему вполне простительный.
Всю жизнь его звали Костей.
И в пять лет, когда его кудрявого и большеглазого хотя бы родители могли называть Костиком.
И в тридцать, когда окружающим полагалось бы употреблять сдержанно серьёзное — Константин.
И в нынешние его пятьдесят восемь, когда всех его ровесников уже давно величали с пиететом по имени отчеству.
Костя так Костя.
Претензий у него не было.
Да и откуда взяться этим претензиям? В пять лет ему было все равно, как к нему обращаются, а потом… Потом по этому поводу ему было более, чем все равно.
Уже так случилось, что добрые две трети жизни Константина Усольцева прошли на зонах, в тюрьмах, да на этапах. А там к человеку и вовсе не часто обращаются, а если и обращаются, то слишком специфически. Те, кто в погонах, — исключительно по фамилии, те, кто соседи (по бараку, по камере, по купе в «Столыпине»[51]) — те, как испокон века в арестантской среде принято, по кличке. В лучшем случае, независимо от возраста, по имени.
Костя так Костя.
В лагерях бывало и так, что человек и три года сидел, и пять, и весь срок отбывал, а его имя и отчество только два-три близких соседа знали. Все остальные кличкой-«погонялом» обходились. Все прочие обращения, по сути, вообще невостребованными оставались.
Кто же этому удивляться будет? Вовсе не принято в тех местах ничему удивляться.
И Константин Усольцев не удивлялся, не задумывался, не заморачивался, как здесь говорят.
Как не задумывался, что-то ли пайка, то ли доза жизни, свыше ему отпущенная, уже закончилась, и что пришло время собираться в тот последний, то ли заоблачный, то ли просто загробный этап. Правда, этап здесь слово не совсем уместное. Про тот этап, что из тюрьмы на зону или из лагеря в лагерь, всегда предупреждали: когда с вечера — чтобы к утру был готов, когда утром — чтобы к обеду успел собраться.
А тут — никаких предупреждений, никаких сборов. Просто упала откуда-то из очень высокого далеко команда, что улавливалась не слухом, а внутренним чутьем, и было в этой команде единственное слово — ВСЁ!
Эта самая команда с этим самым единственным словом грянула, когда Костя вышел из барака на плац покурить. Мог бы и в бараке покурить. Весь барак круглые сутки смолил, не поднимаясь со шконок, и он так всегда делал. А тут, будто что внутри торкнуло — выйди, обязательно выйди!