Издали изба показалась чужой и убогой, а свекровь такой немощной, что жалостью сдавило сердце.
Терентьевна осенила Машу крестным знамением и, подняв фартук к глазам, скрылась за дверью.
Маша рывком поправила на плече мешок, перекинула связанные шнурком ботинки и быстро зашагала босыми ногами по прохладной пыльной дороге.
2
Иногда пройдешь версту, а мыслями в десяти местах побываешь, все горести и радости припомнишь...
Только нечего Маше припомнить, кроме забот. С детства в хлопотах да в нужде. Отец – самый бедный в селе батрак. Зато детьми бог не обидел: после Маши еще семерых родила ему Авдотья – низенькая, шустрая женщина с ярким румянцем на крутых, точно яблоки, щеках. В селе ее никто не называл иначе, как тетя Дуня, а отца – дядя Ефим, а то и просто Юшка. Смеялись: «У Юшки ни хлеба, ни подушки, а ребятишек – пол-избушки». Много разных шуток прикладывали – уж больно имя удобное, всякая насмешка липнет. Слабого всегда клюют. Но Юшка не только не обижался на прозвища, а и сам помогал – любитель прибауток.
Невысокий, слегка сутулый; редкая сивая бороденка, узкие хитрые глаза; два лаптя – из лыка – на ногах, третий лапоть – из тряпок – на голове, штаны из мешковины и старенькая рубашка с чужого плеча – вот и весь тут Ефим Олесин, распронаибеднейший бедняк, как он сам себя величает. Балагурить он такой мастер, что даже на свадьбы приглашают – почудить для дорогих гостей...
Как на грех, полуразваленная саманная хатенка Юшки – у канавы с ветлами, где летними вечерами собираются парни и девки на улицу. Выйдет Юшка на канаву, подсядет к гармонисту и давай развозить – со смеху улица покатывается, а он только улыбочкой обойдется. И спохватится, заругается: «Мать твою бог любил! Да вить я опять просплю, а мне завтра к Сидору хрип гнуть, ах, Юшка, Юшка, глупая макушка!»
Авдотья пробовала урезонить его: «Брось, отец, чудить-то. Ребятишки слезьми обливаются, а ему смешно, по улицам хлындает. Об хлебе подумал бы...» – «А чего об ём думать-то? Зимой дни короткие – нацелуемся да спать...» А иногда супил брови и, обращаясь к присмиревшей детворе, как дьячок, тянул: «А вы не пищите, богу внемлите. Веселый дух что зеленый луг: мягко, легко, солнышко печет – душе почет! На такой благодати можно и поголодати». А иной раз подсаживался к ним на печь и весело говорил: «Вам тут рай небесный, а вить я, детки, на ветке рос. Меня ветер оттуда снес. Шел мимо Сидор, с земли поднял и в батраки нанял. Кормился я у него плеточкой, поился – слезочкой, вот так и вырос чудаком на удивление господу богу».