– Крест святой, правда, дядя Вася... Она на Светлоозерском хуторе осталась, у тети Сони Елагиной.
– Откуда ты тетю Соню знаешь? – смутился Василий.
– Мы с тетей Настей вашей прошлый год у нее были. Мельница стояла, мы за мукой туда ходили.
– А почему ты сюда Кланю не привез? Она сама рассказать должна.
– Боится она, дядя Вася, трясется вся. Погибну с голоду, говорит, а не пойду в Кривушу. – И едва слышно добавил: – И я с ней в город ухожу.
– И ты? Зачем?
– Нельзя ее одну отпускать, дядя Вася... Сделает что-нибудь над собой с тоски-то. Хочет, чтобы я с ней всегда был. – И Панька, краснея, опустил голову.
– Любишь? – коротко и тихо спросил Василий.
– Не знаю, дядя Вася. Только нельзя ее бросать одну. А рассказать она и в городе может. Мы прямо в Чеку сразу пойдем. Пока у Парашки остановимся, я с собой провиант возьму.
– Отведи коня домой, простись с матерью.
– Нельзя мне прощаться с мамкой, заревет она. Лучше ты ей опосля скажешь.
– Ну ладно. Зайдешь ко мне. Записку в Губисполком дам, работать вас устроят.
– Спасибо тебе, дядя Вася. – И Панька одним махом взлетел на коня.
Через полчаса Панька с сумкой за плечом стоял у окна дома Ревякиных. Василий вынес записку, проводил до канавы, за которой начинался большак, и крепко поцеловал его.
– Ну иди, Паша, береги Кланю.
И добавил, когда Панька отошел подальше:
– Тете Соне поклон передай.
6
На другой день в избу Аграфены вошли двое чекистов и члены комитета бедноты. Василий подробно повторил Панькин рассказ.
– Господи, господи, – твердила Аграфена, – припомнить дайте, дайте припомнить. – Она смотрела в одну точку и все твердила: – Дайте припомнить... Да, да! – И наконец подняла глаза. – В тот самый день! Знал он! Знал, кобель! Все знал! – закрутила головой, запричитала. Потом встала с лавки. – Идемте! – И шагнула к двери.
По ступенькам Потапова дома поднималась медленно, тяжело переставляя ноги, будто все еще обдумывая что-то. В дверях избы качнулась, но собралась с духом и хрипло, словно кто сдавил ей горло, спросила:
– Ты знал, Потап?
Потап увидел за ее спиной чекистов, крестясь, попятился в передний угол к образам – настолько была страшна в этот миг Аграфена.
– Кобелиную свою любовь мне носил, стервец! На, возьми ее назад! – Она вцепилась в его горло огромной своей рукой.
Потап ударился головой об икону. Зазвенело разбитое стекло, замигала качнувшаяся лампадка.
Мужики едва оттащили Аграфену, но острые ее ногти успели глубоко расцарапать горло Потапа. Он сидел на лавке, тяжело дыша и размазывая рукой кровь на горле.
Аграфена вырывалась из рук мужиков, тащивших ее к двери, выкрикивала Потапу проклятья, топая огромной ногой: