Прошли последний плетень. Василий увидел за плетнем остановившиеся глаза и открытый рот курносого мальчишки. Очень похож на Мишатку...
Потянулся порыжелый луг, выбитый за лето стадом, а теперь скованный первым крепким морозцем.
«У реки... А потом берегом, к Большой Липовице», – решил Василий.
Сзади послышался звонкий перестук копыт. У Василия так и оборвалось сердце – рушилась надежда на спасение! Он резко оглянулся и увидел, что Щелчок тоже смотрит назад, разглядывая седока. Вот бы какой момент для схватки, если бы не этот всадник! Но что это! Всадник – баба! Она неслась прямо на них, стегая коня поводом. Ближе, ближе... Соня!
Она скакала прямо на Гришку, вот еще два прыжка и... Но Зорька в самый последний момент шарахнулась в сторону, дико всхрапнув.
– Куда прешь, стерва! – замахнулся на нее Щелчок обрезом.
Василий на одно мгновение увидел тревожное лицо Сони, потом спину Щелчка. Одним сильным рывком свалил его на землю. Пальцы судорожно вцепились в горло. Какой-то булькающий хрип вырвался изо рта Гришки. Несколько раз стукнул его головой о мерзлую землю. Тело Щелчка расслабло и затихло.
– Тащи меня с коня! Стаскивай скорее! – кричала Соня. – Стаскивай, а то увидят.
– Сама скачи! Я убегу! – Василий закинул за плечо Гришкин обрез.
– Говорю: стаскивай! – На него смотрели умоляющие, требовательные глаза. Василий схватил ее за руку и снял с коня.
– Скачи! Скачи скорее в Тамбов! – приказывала она.
Когда затопали копыта вдоль реки, все удаляясь, Соня испуганно оглянулась на Щелчка – не шевелится ли? – и побежала, осторожно озираясь, берегом реки.
4
Ефима привезли в коммуну.
Запавшие глаза его стояли, как у мертвеца, губы дрожали, силясь что-то произнести, и – не могли...
В пристройке, где когда-то жил Пауль, одна комната оказалась со стеклами. Ефима положили туда, настелив на пол сена.
Вскоре к Ефиму зашел Семен Евдокимович. Он неловко топтался у порога, пожелал скорее выздоравливать, а потом отозвал Авдотью за дверь.
– Держи фартук, – шепнул он. К пятку яичек, которые он бережно вынул из-за пазухи, присоединился малюсенький бумажный кулечек. – Соль... осторожнее...
Аграфена раздобыла где-то кружку сливок, Сергей Мычалин прикостылял с лепешками, завернутыми в подол солдатской гимнастерки.
Когда Авдотья разложила на соломе перед Ефимом все и рассказала, кто что принес, Ефим прослезился. Он понял, что родня его теперь не только Ревякины, но и Филатовы, и Мычалины, и Лисицыны, и Аграфена...
К вечеру Ефим приподнялся на локти и хриплым, срывающимся голосом попросил пить. Авдотья, ни на минуту не отходившая от него, принесла воды.