— Батюшка с молебном придёт, а она дрыхнет, корова твоя! Теперь и встанет, когда же комнату прибрать? Как с вечера осталось, так и будет… Грязь, беспорядок, вонь…
— Батюшка, батюшка пришёл! — запыхавшись, прокричала из сеней растерянная Афросинья.
— Матушки мои! — и хозяйка, подталкиваясь животом вперёд, заспешила в дом.
Священник задумчиво стоял в большой пусто-солнечной зале и смотрел в окно.
Ясно-прозрачный лес на том берегу, выступавший осенней чернотой стволов с жёлтой короной и синеющими просветами, чистенькие весёленькие пароходы, плещущая под солнцем искристо-холодными отблесками речка навевали на батюшку лёгкие приятные мысли.
— Хорошо у вас, — сказал он хозяйке, заслышав её приближение и даже не поворачиваясь от окна.
— Уж так хорошо, так хорошо, — отозвалась она, довольным вздохом переводя дух и, с руками на животе, почтительно становясь поодаль.
Пока дьячок развязывал принесённый кулёчек и совершал в углу обычные, но таинственные действия над кадильницей, Васька, в цветном галстуке, занимал священника.
Батюшка недовольно морщился, разглядывая лубочную картинку Страшного Суда, где всё было красное от огня — и черти, и грешники.
— Огонь-то духовно понимать следует.
— А как же в Священном Писании, — неопределенно возражал Васька, чувствуя в словах батюшки вредное новшество и стараясь, но тщетно, припомнить, кто же недавно говорил об адском пламени.
Мальчишки-певчие производили гул, напоминавший церковную спевку, а сами косили глазами в угол, где набились робкой и тёмной кучей простоволосые, с широкими кругами под глазами, бледные, усталые, скромные девушки.
Одна Афросинья, гордая своей честностью, разряженная и намазанная, вылезла почти на середину к Авдотье и Ваське.
— Тише, Шурка, стой смирно, как в церкви.
Священник надевал епитрахиль.
— Амалия-то без румян привидением смотрит, — неожиданно прогудел бас, и всем стало неловко, кому неприятно, кому обидно. Дьякон поперхнулся.
— Благослови, Владыко! — и кадило мирно закачалось из стороны в сторону, молитвенный дым душистого ладана поплыл по зале навстречу удушливому запаху капусты, кравшемуся из кухни.
— Распустила-таки вонищу, — прошипела хозяйка Афросинье, и та стремительно протискалась между насмешливо расступавшимися девушками.
— Тоже барыней, вперёд!
Пение смолкло. Наступила великая минута.
Подпевая дьякону, батюшка обошёл быстрыми шагами весь дом, щедро прыская направо и налево: и в кухне на кастрюли, и в хозяйкиной спальне на образа, образа, образа… толкнулся, но напрасно, к Лександре (опять лезут, вздохнуть не дадут!) — бодро взбежал по лестнице наверх, и там тоже — на строй подозрительных баночек, коробочек, на зеркала и гребёнки, на легкомысленные кофточки и вычурные ботинки, на красные занавески, пронизанные солнцем, и пышные кровати с грудами подушек летели через лучистые столбы крутящихся пылинок — полновесные очищающие капли святой воды.