— Воскресенье нельзя, убыточно, понедельник, — поправила Амалия.
— А гнать из дома нельзя.
— И больных? — И больных. Мы чем виноваты? — Держать, кто не хочет, тоже нельзя. — Само собой. — Деньги нам отдавать, не хозяйке. — Ей ничего! — Немножко можно и ей, — примирительно сказала Эмилька; а то много запросит, и выйдет ерунда. — Нет, нет, нет… — Как же дом содержать?
Они облегчали свое сердце, изливали свои вечные жалобы на доктора, на полицию, неистощимые и дружные. Но чуть не вышло ссоры из-за платьев — сколько в год и каких. Лександра кипятилась, что она не для того старому купцу угождает, чтобы всякая в шелку ходила. Ещё Фроське, туда же!
— Вот вы ругаетесь, а хозяйке выгодно, — убеждала Амалия, но это не помогало.
— Ну, я пойду, а вы тут грызитесь, — решительно заявила она.
— Куда же ты?
— На Большую мануфактуру.
Было уже темновато, когда Амалия вышла из бани. Ей хотелось помыться — ох, как! — но она поборола себя. В своей комнате она в нерешимости остановилась перед зеркалом, висевшим под картинкой: ангел немецкого образца с двумя детьми ловит мотылька над пропастью. Что надеть? Шёл дождик, на мануфактуру далеко и страшновато. Но нельзя же идти к начальству, не приодевшись? Она надела самое шикарное платье с вырезами и все браслеты, как к судье, когда приказчик красноносый — у, дрянь! — в воровстве обвинял…
А хозяйки не видать и не слыхать. В участок побежала? Ладно, прошло твоё времечко.
В бане царило размягчённое настроение. Девушки уже не хотели услуг Авдотьи (что за охота, опять склоку?), а довольствовались Титовной, подставляя ей жирные спины, мягкие животы и груди.
— Ну-ка, Титовна, еще!
— Веничком, веничком.
Титовна, маленькая, сухая, была неутомима — и тёрла, и скребла, и пару поддавала, и слушала, слушала, слушала… Пригодится преданность потом показать. Афросинья не явилась, что также способствовало поддержанию мира.
Девушки не толкались, не ссорились из-за шаек, веников, места, очереди. В жаркой атмосфере, среди тесноты женских голых тел, пахнувших берёзовым листом, паром и мыльной водой, разговоры приняли мягкий расслабленный характер. Если они и вспоминали о своих бедах, то безлично; больше мечтали:
— Меня купец в монастырскую гостиницу возил. Вот бы туда одной, барыней съездить, — шумно вздыхала Лександра, отдыхая на полу, где прохладней.
— Живём, как в тюрьме. Утром встанешь, и солнце на том же месте светит, — жаловалась Эмилька, — и только.
— Солнышко — и то не по-ихнему светит, по-новому надо, добро бы кто, а то… — негодовала про себя Титовна.
Когда же девушки, красные, распаренные, сидели в столовой за чаем, то с каждым стаканом горячей жидкости им становилось легче. Тихо. Ни хозяйки, ни вышибалы, ни кухарки, ни гостей. Лампа тусклая, семейная. Хорошо. Казалось, вот вернётся Амалия, приведёт рабочих, и начнётся жизнь по-иному, какая, как — они не знали и не говорили об этом друг другу, но их блаженные, смутные мысли были полны этой новой жизнью.