* * *
Васька не отставал от ходатая, мчавшегося бегом: кто же начальствовать будет? Рабочие? Эка! Значит, полицию по шеям? Взятки не ей давать, а рабочему начальству? Не позвать ли его к нам погулять, не губернаторы — придут, а то прикроют, грехом, или погром сделают. А? Василий Николаевич?
Но ходатай тянул на бегу пальцем:
— Видишь?
— Вижу. Городовой.
— Стоит?
— Стоит. {…}[846]
— хочешь. Рано.
— Сами вы сказали.
— Дурак. Мало ли я зачем мог сказать. Тебе моих планов не достать, ростом не вышел.
— Я-то?
— Ты, даром, что дубина, или вернее именно потому. Иди-ка ты на базар. Смотри и слушай, сам насчет погрома увидишь. Слава Богу, опытный.
И ругал же Васька ходатая, оставшись один. Он окончательно сбился с толку, встревожился. Сколько голодал, бродяжничал, наконец устроился — лучше, чем в казарме, на пайке: и водка, и девки, и безделье. Разгромить — начинай сначала.
Но ещё по дороге на базар Васька увидел изощрённым глазом, что «дело» не клеится. Большие белые листы на стенах, перед ними недоумённые растерянные кучки, одни подходят, другие уходят, ни толпы, ни криков, ни толкотни.
Площадь словно вымерла; там и сям чернелись фигуры, топтавшиеся на одном месте, не зная, что начать, куда себя пристроить, пугливо смотревшие по сторонам, при первом окрике готовые бежать.
Васька прибавил шагу — улицы, прилегающие к мытному двору, были пусты.
— Должно, не сегодня? Час поздний для базарных. Фью-фью! — свистнул он удивлённо.
Внутри грузных каменных стен старого двора кипело оживление. Крестьяне, бабы, босяки, торговки мешались между собою, шумели, кричали, толкались по рядам, нагибаясь и всё же задевая головами навешанные в низких проходах пиджаки, штаны, сапоги, туркая стойки со сладостями и снова выливаясь на свободное место к посудному ряду плотной одушевлённой массой.
— Фабричных что-то не видать. Больше мужичек-сорочек. И босяцкой братии достаточно, — жадно вглядывался Васька в толпу, ища знакомых лиц, стараясь угадать, что несёт ему эта базарная суетня: наших-то посетителей не видно. Эти, верно, к Матрёне ходят за три гривенника. Бабья-то, бабья! И куда его столько? Эти разве солдату в лагерях на потребу, для нас не пригодны… Ага, вот оно! Кто кричит, любопытно. По-старому, что ли?
— Ура, ребята! свобода дана! Жидов можно бить! — рождались одинокие возгласы, но, неподдержанные, они умирали, как мгновенные мотыльки, раздавленные, уничтоженные шарканьем сотен ног о мостовую двора.
«Мы, Николай Вторый», — торжественно, как с амвона, начиналось вдруг выкрикивание и шло неровно, спотыкаясь, толпа затихла и слушала, слушала, чтобы опять глухо заволноваться.