Голос тихий, как снег, и интеллигентный как полное собрание всех сочинений. Девушка за конторкой Американского центра любезна до дрожи. Шелест страниц. Шелест клавиш.
– Как вы знаете, наконец-то настал год Диккенса.
Я не оборачиваюсь.
У меня сейчас трудный период. Я ужинаю снотворным и завтракаю пустырником. Что мне Диккенс…
– И что вы хотели бы узнать в этой связи?
– Как это – что? Как вы намерены провести этот год?
– В каком плане?
– Как то есть – в каком плане? Год Диккенса! Все должно быть брошено на алтарь!
– Простите, я пришла на беседу с носителем языка.
– Великолепно, садитесь, через 10 минут он начнет.
– Нет, простите. Я волнуюсь.
– Не нужно волноваться!
– Я очень плохо говорю по-английски, он будет на меня обижен.
– Нет, что вы, он знает, что не все безупречно владеют, он к этому готов.
– Вы не понимаете, я отвратительно говорю по-английски. Скажите, как мне ему сказать: «Можно войти?»
– Вы уже вошли!
– Да, правда. А тогда как мне сказать: «Можно мне уйти, мне неинтересно и неприятно вас слушать?»
– Девушка, скажите, что мне здесь прочесть, чтобы выучить английский?
Тут уж я оборачиваюсь. Плевать, что пустырник.
Мужчина, лет сорока пяти, очки, прикрепленные к голове с помощью симпатичной бельевой резиночки, пиджак, галстук, валенки.
Библиотека. Стеллажи, полки…
Мужчина озирается.
Взгляд такой… пытливый.
Сейчас, думаю, начнется. Ну что б вы ответили? Что тут можно ответить?
– Вам вот туда, за колонночкой, направо, – не задумываясь щебечет девушка, – там на верхней полочке словари. Начинайте с буквы А.
Мужчина удовлетворенно идет за колонночку.
Господи, как РЕДКО мне хватает времени на библиотеку…
А ведь настолько эффективнее пустырника…
* * *
Утро. Нежное, как само дыхание весны, и трогательное, как слеза младенца.
В общем, чтоб ему пусто было, половина седьмого.
Московский дворик.
Нет, выключите воображение. Никаких грачей, куполов и видов на Новодевичьи монастыри. Рублевка, панельный дом о двенадцати подъездов, выезд из двора один. В конце дома.
В начале дома – тупик. Овальная площадка, наглухо забитая запаркованными машинами.
Точнее, так: наглухо она была забита вчера, когда я приехала и втиснулась, прижав зеркала, между соплеменным Рено и ржавой Девяткой.
Вчера было тесно. Сегодня положение стало безвыходным, потому что за ночь перпендикулярно нашему ряду машин последовательно встали «Газель», «Бэха» и «Лендровер». То есть встали – это сказано настолько мягко, что не передает сути дела. «Всунулись» – будет точнее, но и то мало…
Знаете ли вы, как теперь паркуются москвичи?
Теперь принято возить с собой в бардачке листок с номером своего телефона и класть его уходя под лобовое стекло, на «торпеду». Звони, разрулим.