Суровый славянин, я слёз не проливал, —
Но помню их…
Душевное потрясение искало выхода. Тогда же, 24 июля, Пушкин написал три скорбных и гневных стихотворения самого «крамольного» содержания о казнённых декабристах. Всем трём дал общее название «Пророк». Стихи эти до нас не дошли. Но предание донесло отрывок одного из них:
Восстань, восстань, пророк России,
В позорны ризы облекись,
Иди, и с вервием на вые
К убийце гнусному явись.
В понимании декабристов подлинный поэт — тот же пророк. Перед Пушкиным стояла страдальческая тень Рылеева…
Что бы ни делал в это время Пушкин, мысли его возвращались к одному. Черновая рукопись пятой главы «Евгения Онегина». Одна страница — на полях профили Пестеля, Пущина, Кюхельбекера, Рылеева и между ними — сам Пушкин. Другая страница — дважды нарисована виселица с пятью повешенными и дважды повторена незаконченная фраза: «И я бы мог…»
Пушкин пишет Вяземскому: «Повешенные повешены; но каторга 120 друзей, братьев, товарищей ужасна».
Судьба ещё одного старого друга волнует поэта. В 1824 году Николай Иванович Тургенев — активный член тайного общества — уехал за границу в длительный отпуск. В декабре 1825 года он был далеко от России. Теперь же царское правительство требовало у Англии выдачи Н. И. Тургенева как важного государственного преступника.
Английское правительство не выдало Тургенева. Но до Пушкина доходили разноречивые слухи. «Правда ли, — с тревогой спрашивал он у Вяземского, — что Николая Тургенева привезли на корабле в Петербург? Вот каково море наше хвалёное!…» И в этом же письме поэтически упрекает Вяземского за его стихотворение, восхваляющее море:
Так море, древний душегубец,
Воспламеняет гений твой?
Ты славишь лирой золотой
Нептуна грозного трезубец.
Не славь его. В наш гнусный
Седой Нептун земли союзник.
На всех стихиях человек —
Тиран, предатель или узник.
Участь декабристов была решена. Судьба ссыльного Пушкина всё ещё оставалась неопределённой.
Наступил уже август 1826 года, а ответа на прошение, посланное из Пскова через Адеркаса, всё ещё не было. Вяземский пенял Пушкину, что тот слишком холодно и сухо писал царю. Пушкин отвечал: «Ты находишь письмо моё холодным и сухим. Иначе и быть невозможно. Благо написано. Теперь у меня перо не повернулось бы».
Жизнь будто замерла в Михайловском. И «тригорский замок» притих. Трагические события на всё наложили свой мрачный отпечаток. Двоюродные братья Прасковьи Александровны, Муравьёвы-Апостолы, один — Сергей Иванович — повешен, другой — Матвей Иванович — в каторге. Там же Евгений Петрович Оболенский — троюродный брат хозяйки Тригорского. Пострадал ещё один родственник — С. И. Кашкин.