Сложно найти слова, но я запомнил точно – был звонок, какой-то звонок, Гаврош позвонила Оле домой, и кто-то брякнул в трубку, что Оля умерла. Но то была неправда. Это случилось после. Лишь через две недели после звонка. А то была глупая шутка… Глупая провидческая шутка.
Будь Оля была сейчас жива, Гаврош стала бы другой. Оля привносила в мир Гавроша мягкость, легкость и ощущение очень-очень простого и спокойного тепла. Она писала хорошие стихи и прозу, но абсолютно не была рождена для пробивания дороги в этом жестоком мире.
Тяжело было попасть к Гаврошу в сердце. Таких были единицы. Уходя, они оставляли рубцы.
Каждая смерть делала Гавроша не закаленней и не сильней, нет – лишь безжалостнее к себе, стремительней и непреклоннее.
Никогда, никогда, никогда, никогда не сдавайтесь
Уинстон Черчилль
Негодяйка. Ненавижу ее.
Я мог бы раздавить этого муравья, ведь я сильнее.
Протащила меня, как щенка за шкирку.
Я знал, что будет проверять. Знал, что видит. Но не был готов.
После концерта поехали на залив, что рядом с квартирой Гавроша на Приморской. Кто пил пиво, кто болтал. Басисты, звуковики и гитаристы как обычно обсуждали какие-то комбики и комбинации то ли звуков, то ли нот, которые они вечно строят, но никак не могут выстроить.
Заскочили домой к Гаврошу забросить гитары.
В квартире были велосипед и телескоп. А что еще нужно поэту для полного счастья?
После пошли в кафе на пляже неподалеку.
Погоды стояли солнечные, плескание волн убаюкивало, и жизнь казалась спокойной и безмятежной.
Принесли шашлыки.
Вдруг Гаврош возьми, да и скажи мне в упор: «Ну что, а слабо вам с Чайкой спеть?»
Я вздрогнул, мы переглянулись, я даже сначала не понял, что именно имелось в виду.
А она сидит и смотрит. Не моргает, не ухмыляется, не улыбается. Просто смотрит.
Сначала я решил, что ослышался или быть может мы все сейчас что-то такое запоем застольное. Чайка уже пошла, когда смысл фразы проник в мой пребывающий в благодушном и слегка приторможенном настроении разум. В животе появился нехороший холодок. В последний раз я ощущал такой на экзаменах, в Институте, когда математик валил каждого второго, с прищуром и брезгливостью закрывая зачетку.
На Голгофе стоял какой-то компьютер и микрофон.
Официант уже нажал какие-то кнопки, подготавливая орудие пытки.
Невероятным усилием воли заставил тело подняться и на деревянных ногах вскарабкаться на местные подмостки.
Три шага до микрофона были долгими, как долгая дорога в дюнах. На всякий случай я оглянулся – а вдруг там, в конце зала, вдруг появился милиционер, который преследует опасного преступника, гонится за ним от Невского проспекта, и этот преступник совсем рядом. Тогда он закричит: «Держите, милиция!» – я спрыгну вниз, брошусь ему наперерез, и в невероятной красоты прыжке настигну гада, вместе с украденным кошельком. Подоспевший милиционер оденет на вора наручники, а я получу благодарность. Но получу я ее так, что мне ни хрена не надо будет делать, все как бы сами все сделают, похвалят меня и наградят.