— С удовольствием, ваше величество, — тонко улыбнулся князь Таннарил. — Однако, прежде того хотел бы я изложить кое-что иное, касаемое князя Меншикова лично.
На него мгновенно уставились четыре пары глаз. Князь Маэдлин и обер-прокурор Ягужинский ничего не поняли. Другое дело, император и его ближник. Но если Пётр Алексеевич смотрел с удивлением, то взгляд «человека с двумя лицами» сделался волчьим.
— Ну, — государь первым нарушил молчание. — Выкладывай, чего опять Алексашка натворил.
— Не он, — продолжая улыбаться, певуче ответил альв. — А солдаты славного полка Преображенского, что находится под вашим…и его высоким патронажем. Они изволили столь весело погулять в деревне Ульянка, что две трети домов сгорели начисто, более ста ваших подданных остались без крыши над головой и припасов. Сами же славные преображенцы, учинив сей фейерверк, отчего-то не пожелали участвовать в дальнейшем веселии, и спешно отправились в город. О том писано в докладе начальника пожарной команды, что явилась в деревню. Копию сего доклада я сам вызвался представить вашему величеству.
— Умеешь ты язвить[28], крестник. Бумага где? Давай сюда.
Писулька, изложенная корявым почерком малограмотного человека на дешёвой серой бумаге, как показалось князю, государя развеселила.
— Слог убогий, — отметил он, прочитав её до последней строчки. — Будто виршеплёт кабацкий вздумал Пегаса седлать. Ну, да бог с ним. Что до пожара, то жителям пострадавшим выдам лес и зерно. Пусть строятся да кормятся. А чтоб казне державной убытка не было, заплатит казна полка Преображенского… Слышь, Алексашка? Готовь мошну, растрясу её изрядно. Ещё скажешь преображенцам, что на жалованье их штрафую. Всех, коли поджигателей не выдадут.
— Так ведь, мин херц, люди они горячие, как бы, без жалованья оставшись, бунтовать не учали, — с тревогой ответил Меншиков.
— Учнут — головы поснимаю, — без малейшего намёка на юмор сказал Пётр Алексеевич. — Не впервой.
На присутствовавших повеяло мрачным ветерком стрелецкого бунта и воспоследовавшей за ним казни. Кто всего лишь читал о том, а кто и лично участвовал, но не по себе стало всем.
Внезапно — а у государя перемены в настроении почти всегда случались внезапно — Пётр Алексеевич коротко, весело, и почти добродушно рассмеялся.
— Что заскучали, господа мои? — сказал он, отсмеявшись. — Забот у нас с вами ещё по горло. Ты, крестник, излагай дело князю Меншикову, как собирался, а я покуда твои бумаги прочту. Дело для государства важное, нам противу Персии на будущее форпост надобен.
И, демонстративно раскрыв папку, взял перо из чернильницы и углубился в чтение, делая короткие пометки на полях. Учтивейше склонив голову, князь обернулся к «человеку с двумя лицами» и принялся негромко излагать суть своего проекта… Меншикова, насколько он знал, можно было назвать кем угодно, только не трусом. В боях личную храбрость являл, интриги затевал дерзкие до невозможности, воровал так, будто последний день на земле жил. Даже осмеливался завуалировано грозить своему государю и лучшему другу, вот как сейчас. Но государь тоже был непрост, и ответил угрозой на угрозу. Ничего удивительного, что с натянутой улыбкой, скупо озарившей лицо князя Меншикова, соседствовали глаза, в которых мелькал плохо скрываемый страх. Да. Это не дубинкой по спине за очередное воровство получить. Если Пётр Алексеевич так буднично говорит о снятии голов, сие означало, что кое-кто зарвался. И этот кое-кто, вовсе не будучи дураком, всё прекрасно понял.