— Зря тебя это не беспокоит, Петруша, — княжна покачала головой. — Она не сама по себе умирает, её убивают. Я узнала запах, и знаю, что за яд. У вас им почему-то принято лечить. По дурости или по злобе её травят — не знаю, но хорошего в том мало. И если делают это со зла, то сейчас отраву ей давать перестанут. Ей станет лучше, она сможет присутствовать на венчании дочери, а затем…
— Ясно.
У него снова начала дёргаться щека. Раннэиль знала, что это с детства, с того дня, как на глазах десятилетнего мальчишки взбунтовавшиеся стрельцы расправлялись с его родственниками. Родственники те, прямо скажем, доброго слова не стоили, но поди объясни это ребёнку. Сейчас, сорок с лишним лет спустя, это означало, что государь в ярости. В той её холодной разновидности, когда окружающим действительно стоит бояться за сохранность головы на плечах.
— Что ещё скажешь?
— Мне понадобится один человек.
— Кто?
— Ты его знаешь. Кузнецов.
Мгновенный острый взгляд — прямо в глаза.
— И об этом догадалась.
Княжна готова была поклясться, что в его взгляде, равно как и в голосе, промелькнуло скрытое одобрение. Это хорошо. Это очень хорошо. Ещё лучше, что не нужно ничего объяснять. Они, оказывается, прекрасно понимали друг друга с полуслова.
— Тебе понадобились те, кому ты мог бы верить, — едва слышно проговорила она. — Кто сам был бы верен тебе без остатка. Кто вконец пропал бы без тебя. Так, Петруша?
— А могу ли я верить тебе безоглядно, Аннушка? — Пётр Алексеевич, человек, жизнью не раз битый, и самому себе иной раз верил с оглядкой. — Сколь раз убеждался: и самые ближние предают, коли случай выпадает.
— Если не веришь — убей меня, — спокойно проговорила княжна. — Гнать поздно, слишком много государственных секретов узнала. Просто возьми и зарежь. Или задуши. Или отрави. Но я прошу тебя, Петруша, — её губы дрогнули, сложившись в невесёлую усмешку, — никогда больше не оскорбляй меня подозрениями.
Что это? Неужели растерянность? Значит, не ждал от неё такого, не ждал. Или просто не привык к подобной откровенности.
— Не искушай, — сказал он, помрачнев. Коснулся кончиками пальцев её шеи. — Ведь и поддаться могу.
— А после?
— А после сам удавлюсь, от тоски.
— Мы с тобой — сумасшедшие…
Не зря отец говорил — правителей нельзя измерять общей меркой. У них мозги, фигурально выражаясь, вывернуты наизнанку. А это и есть безумие.
Завтра у них будет новый день, новые заботы, радости и печали. Но то будет завтра.