— До сих пор? — Рита спрашивает не из праздного любопытства. Похоже, и ей это предстоит.
— Ага, — кивает Соня, но потом поправляется: — Не. Сейчас полегче уже.
Они поднимаются и продолжают путь.
— А у меня в разгаре мой трамвай, — вздыхает Рита. — В разгоне. Мать его разэтак!
Возможно, Рита хочет поговорить о своем «трамвае», но у Сони нет желания. Свое еще не отболело. Неприятно.
— А что там, не знаешь? Что это за ангар? Пиратский флаг? Что это?
— Серфстанция, кажется. Там под парусами люди какие-то катаются.
— Хочу сходить туда, — нетерпеливо сообщает Соня. — Вдруг напрокат дают. Всегда мечтала попробовать.
— Давай. Я вон там буду. Игорян уже давно там. И Наташа наверно. Мы всегда там. Там уютно.
— Ладно, — кивает Соня. — Я приду потом.
— Давай. Хорошо, что ты приехала, с этими уныло. А одной тоже не очень.
Взгляд Риты полон надежды и благодарности. Она, как будущий пассажир «трамая», хочет обсудить с бывалым человеком все подробности своего будущего маршрута. Соня понимает это и понимает, что этого не избежать, но сейчас ей хочется ветра и радости. Махнув рукой, она спешит к черному флагу.
Пиратский флаг, трепеща над ангаром, обещает свободу от боли. От всех болей — телесных, душевных, умственных. От боли жизни и от боли смерти.
На песке перед ангаром стоит рыночный зонтик, под ним раскладной столик, за которым сидит Джонни, набриолиненный брюнет в расцвете сил. Его лицо могло бы быть типичным лицом голливудского кота, если бы в нем не было чего-то по-русски печального. Эта печалинка делает лицо Джонни несовершенным и человечным.
Джонни почти тридцать, он уже растерял изрядную часть возможностей, и ему пора вступить в период равновесия. Все его яблони уже посажены, надо только выбрать, с какой потом, в старости, собирать плоды. Но в садоводстве жизни важны исходные условия: грамотный садовник и подходящая погода. Не всем везет одинаково.
Муха вытаскивает на берег парус и, отсоединив его от доски, уносит в ангар.
Солнце блестит на черных волосах Джонни, бликует в черных стеклах очков. Джонни говорит с кем-то, прижав трубку к уху:
— … Что ты говоришь? И что мы делали в твоем сне? Ты была в черных чулках? О! Это сводит меня с ума. Да, как договорились. Да-да! Все нормально. Не волнуйся, Котеныш.
На пустой стул садится возбужденный после серфа Муха. У него в руке затертый, захватанный пальцами «Максим». Мухе восемнадцать, и он еще в том прекрасном возрасте, когда ребенка в человеке больше, чем взрослого, когда возможностей еще больше, чем реализованностей, и жизнь еще удивляет. Поэтому Муха листает журнал «Максим» и с интересом рассматривает женские тела. В его возрасте женское тело — это Америка, которую уже миллиарды раз открывали прежде, но каждый мужчина должен открыть ее заново.