— Пойдем, милый, заходи в избу. Не серчай, как звать тебя позабыл.
— Юрий.
— Вот-вот — Юрий! Ждал тебя Василий, мне про тебя рассказывал. Говорит, через годок, как кончит училище, должен приехать. А ты вон раньше. Маленько, видишь, дядька тебя не дождался.
«Нет, это не дядька, — снова сжалось сердце. — Сосед просто».
— А мы с дядькой твоим, Палычем-то, вроде как побрательники были. Во как! — не умолкал старик. — Писал он про меня, нет? Кружанков я, Семен Мироныч. Заходи, заходи! Хозяйка моя к дочке пошла внуков попроведать. Сейчас явится. А я тут с коровой управлялся.
Старик Семен Мироныч был человеком, видать, словоохотливым и по натуре добрым. Так и кружил вокруг Зуба. Заведя в дом, он сам снял с него фуфайку, бросил пол ноги стоптанные шлепанцы. Потом провел в горницу и усадил там на старый плюшевый диван с кругляшками по бокам. И все рассказывал, как трудно помирал дядька, у которого «проклятый рак в желудке завелся», как в последний день никого не узнавал, даже его, побрательника, только с Прасковьей — хозяйкой своей покойной — разговоры вел.
Комната была удивительно уютной. На полу — домотканые дорожки, на окнах — белоснежные занавески с вышивкой, шторы на дверях. Широкая деревянная кровать убрана без единой морщинки.
— Сыновья иногда приезжают, — кивнул на нее старик. Кровать старинная, с резными спинками. На комоде опять же вышитая крестом накидка. Круглый стол посередине с точеными ножками. Из горницы двери вели еще в две комнаты. Просторно живут хозяева.
— Сурового кроя был дядька твой, с пустым человеком знаться не желал, — рассказывал Семен Мироныч. — А душу имел прямо ребячью, все ему куда-то надо, минутки не посидит. Во как! И руки у него — чистое золото. Он те самую дохлую машину сейчас раскидает, туда, сюда, глядишь, через день-другой поехала как миленькая. К нему, знаешь, со всей области увечные машины тащили. Уж хворый, гнуться не может, а не отказывается. Я ему: Вася! А он: не могу, говорит, такого вытерпеть, чтоб машинам больничные давали. Добрые люди, говорит, для езды их делали. Во как! Прасковья-покойница тоже такая была беспокойная. Чужой человек в нужде, а она, бывало, места себе не находит.
Старик помолчал, горестно вздохнул:
— Божья мать! По таким разве людям смерти ходить? Он-то без нее всего годок вынес. Семен, говорит, хорошо ли, плохо ли, а мне теперь эта самая жизнь…
Последние слова Семен Мироныч произнес сдавленно и осекся, не договорил. Моргнул с усилием, на потолок уставился, словно ему там разглядеть чего надобно. Потом сердито сказал: