В тот день Торнебю со мной не было. Я шёл по дороге и на берегу Арьежа увидел Гильома Экара; запрокинув голову, он сосредоточенно смотрел в небо. Раздвинув кусты, ограждавшие садик перед его домом, я направился к нему. Он встрепенулся. По его суетливым движениям я понял, что он старше, чем выглядит. Черты лица иногда позволяют старости спрятаться: так гений мастера прячется под слоем нанесённых им красок и проявляется только тогда, когда усилия души приводят в движение составляющие его элементы.
Гильом Экар оказался ещё старше, чем я изначально думал, а когда он начал вспоминать о своей юности, я только укрепился в своём мнении. Рассказ его был безрадостным. Он проклинал свою молодость и те ошибки, которые она заставила его совершить. Всю жизнь его терзало раскаяние из-за проступка, совершенного в те годы. И этот проступок имел отношение к вопросам, с которыми я к нему явился; эти вопросы вновь пробуждали в нём угрызения совести.
Да, тайна была, и в семье Экар её передавали от отца к сыну. Его отец, Мартен Экар, не раз намеревался поведать её сыну, но никак не мог решиться и постоянно откладывал на потом. Он считал сына слишком юным, слишком легкомысленным.
— А я таким и был, — печально произнёс Гильом Экар. — Ценил свою молодость необычайно высоко и внимал отцу без должного почтения; что бы тот ни говорил, я не придавал его речам никакого значения. Затем в жизнь мою вошло зло в облике женщины. Она была испанкой. Стоило ей запеть, как я забывал обо всём. Настало время, и отец почувствовал, что скоро умрёт. Я был рядом с ним. Но именно в тот вечер я пообещал испанке поехать вместе с ней через горные перевалы в Андорру: она хотела добраться туда верхом на муле. Велев передать, чтобы она меня не ждала, я остался с отцом. Но она всё же вышла на дорогу и принялась насвистывать песенку, служившую нам условным знаком. Отец взял меня за руку. «Я должен кое-что тебе рассказать», — прошептал он. Голос его был подобен дуновению лёгкого ветерка. Чтобы расслышать его, следовало приложить усилия. Но я слушал свист и прикидывал, как далеко находится та, что пленительным свистом призывает меня. Отец говорил долго. Я кивал, делая вид, что всё понимаю, но не слышал ничего, кроме той песенки.
Только много позже я ощутил, как юношеская суетность, словно тяжёлое платье, свалилась с меня. Тогда душа моя вспомнила о семейной тайне, но было поздно. Она прошла стороной, я презрел её. И потому не могу ничего вам сказать.
Гильом Экар с готовностью расписывал свои терзания, понимая, что никто, кроме меня, не может их понять. Пока говорил, он несколько раз улучал момент и, устремив взор на север, вглядывался в небо.