В тот день, когда, сжимая в руке виноградную гроздь, гонец возвестил о прибытии в город молодого вина, в одном из трактиров возле ворот Базакль я встретил монаха Петра. Мы устроились в беседке во дворе трактира.
— Ты превратился в грязную собаку-еретика, — дружески хлопнув меня по плечу, сказал Пётр.
Так дозволено говорить с товарищем, если видишься с ним каждый день, но со стороны приятеля, с которым давно расстался, такие слова непозволительны. Зная, что Пётр стал фанатичным прислужником Фолькета, я отпустил по адресу епископа несколько оскорбительных замечаний. По Фолькетову приказу монах создавал банды, члены которых именовали себя Белыми, ибо узнавали друг друга по белым курткам; Белые грабили дома еретиков. Сразу после своего возвращения я тоже хотел создать подобный отряд, только с противоположными целями. Члены его должны были называться Чёрными, ибо я постоянно носил сюрко из чёрной кожи.
Я чувствовал, как вся фигура Петра источает ненависть, и на миг мне даже показалось, что вокруг нас забегала злая чёрная собака. Понизив голос, словно он доверительно обращался к другу, Пётр сказал:
— Тулуза проклята! И будет разрушена. Теперь ей не удастся отвертеться.
Я кротко, как учила меня Ауда, спросил его, кто принял такое решение.
Он захотел напугать меня и указал на место рядом со мной.
— Посмотри на этого крестьянина, — сказал он мне.
Рядом со мной никого не было.
— Ну и? — огляделся я.
— Это Иисус Христос, — почтительно прошептал он, но в голосе его звучала фальшь. — Он является ко мне почти каждый день. Это Он сообщил мне о грядущем разрушении Тулузы.
Спокойно, как велела Ауда, я вытащил меч и клинком начертал знак креста на том месте, где предположительно сидел крестьянин. Затем, пожав плечами, я объяснил Петру, что ему не удалось меня одурачить. Он сжал зубы. Кулаки его сжались сами.
— Это епископ Фолькет так решил. Белые, которыми я командую, поделили город на кварталы. Когда придёт время, они подожгут его.
Мысленно я воззвал к Господу, прося Его помочь мне совладать с собой, и преуспел. Я даже пообещал себе непременно рассказать об этой победе над своей природной вспыльчивостью Ауде. Увидев мою улыбку, Пётр ожесточился до крайности. Разъярённый, он криво усмехнулся:
— Твой дом тоже будет сожжён. Тебя пощадят, потому что ты мой друг. Но до твоей сестрицы Ауды мы непременно доберёмся. Мы даже тянули жребий, и я выиграл…
Мир вокруг окрасился в красное, и не успел прозвучать последний слог этой самодовольной речи, как я, перегнувшись через стол, ударил Петра дагой в лицо. Не понимаю, как он не умер от такого удара. Наверное, невольный его порыв спас ему жизнь. С криком он вскочил. Из левого глаза, куда угодило моё оружие, текла кровь. Он звал Белых, вполне способных оказаться поблизости. Я чувствовал в себе силу противостоять целой армии. Опрокинув стол, соорудил себе баррикаду. Но никто не пришёл. Так в наши времена обрываются дружеские связи.