Птица скрипнула механизмом, повернула на посла голову и ту свою голову вздёрнула! И хрипнула.
Хрипнул и посол. Со страху, видать.
— Кра-кра, — повторила хрип огромная, в рост посла, золотая птица.
Со скамейки, где сидели посольские, срочно решили помочь своему послу войти в себя. Раздался голос, теряющий букву «ры»:
— Как же ты там один был, великий княже, когда там твои татагы гезали наших литвин?
— Татары — не мои, — сурово оборвал жидовского евнуха Иван Третий. — Это я татарам служу и дань даю! Они чего похотят, то и делают!
— Так, так, — торопливо согласился посол. — Но наши доглядчики видели, что татары тебе кланялись. Это как понять?
— А так и понимай. Я для рядовых воинов великого казанского хана... дай Боже ему долго жить... я там второй человек. Хоть и данник. Почему бы им, простым воинам, да мне, великому князю, не отдать поклон? Татары — люди смирные, тихие, верующие...
— Ври, да не столько! — раздалось от посольской скамьи.
— Сейчас сюда татар крикну, — ухмыльнулся великий князь. — Сам убедишься!
— Не надо татар сюда кричать! — воспротивился тут же ганзейский посол. — Так поговорим. Безоружно.
— Кра-кра-а-а-а... — снова затянула птица павлин.
Шуйский, стоявший сзади трона, дёрнул её маленько за хвост. Птица замолчала.
— Давай тогда второй вопрос! — развеселился великий князь. — Птица, вишь, недовольство показывает подлым смоленским воеводой Ольгердом!
— На Смоленской земле упокоен твой людишка Афанаська Никитин, — начал второй вопрос посол. — Нам известно, что вёз он с собой тетрадь с записями. Та тетрадь есть наш... — тут посол запутался среди русских, татарских и польских слов.
— Есть ваш хабар, — подсказал Иван Третий. — Это добро у нас! Шуйский!
Из-за трона вышел Шуйский в ослепительно белом камзоле венецианского пошива, в красных сапогах бухарской выделки, при золотом арабском поясе, на котором висели две сабли. Ножны сабель аж сияли от разноцветного блеска дорогих каменьев. На животе пояс держала огромная позолоченная бляха с выбитой на ней восьмиконечной звездой с серебряными лучами. Светлые волосья княжьего конюшего венчала московского покроя малиновая шапка с ухарским изломом. На шапке, как герб, распластался золотой сокол, падающий клювом вниз.
Глядя на пышный наряд Шуйского, Иван Васильевич стал соображать, что недаром всё же ганзейцы пригнали послов. Точнее, послов пригнали не ганзейцы. Не по желанию своих купеческих старшин пришли на Москву ганзейские послы. А по желанию той шайки, что вертит и королём Александром, и папой римским, и половиной европейских королей. Она, видать, уже видит Москву погромленной, так спешит спасти самое богатое, что есть на Москве. И для неё, значит, для жидовского кагала, самое богатое — тетрадь тверского купчины Афанасия Никитина. Вот тебе, великий князь, верное свидетельство, что ты не зря ради похода псковских купцов в индийские пределы принародно наделал огромных долгов!