— Придумали, а она живёт! И здравствует!
— Да, пожалуй, оно так. Здравствует... да... Токмо на бумаге.
— А бумага — она есть наипервейший документ жизни! — воспарил тут Схария.
Иван Васильевич потрогал бороду, промолчал. Видать по лицу, что злобой наливается.
— Что-то ужинать не несут, — забеспокоился вдруг Схария. — Как бы про нас тут не забыли в суете государственного переворота.
— Не забудут, принесут!
— А ты откуда знаешь? — вскинулся тут Схария, его глаза подозрительно оббежали лицо Ивана Васильевича.
— А оттуда. Я же эти тайные тюрьмы планировал и создавал. Мои они. И мой в них распорядок.
Схария зашёлся мелким смехом:
— Точно, твои... Твоя это тюрьма...
Дверь лязгнула. Какой-то книжник вошёл в дверь, неся деревянный поднос с пищей. На подносе стояли две тарелки. На одной лежало куриное мясо без косточек, кусок чёрного хлеба, стоял оловянный стакан с квасом. На второй тарелке лежало одно мочёное яблоко. Схария живо схватил тарелку с курицей и тут же начал жрать, чомкая губами.
— Это мне? — грозно показал на яблоко Иван Васильевич. — Это мне, холоп?!
— Не кричи, — посоветовал между жевками Схария. — Он глухой и немой. Бери и ешь. Может, в последний раз.
Книжник тайным именем Радагор грозно глянул на Ивана Васильевича, толчком сунул ему деревянную тарелку с яблоком. Иван Васильевич со вздохом взял яблоко, откусил, стал безрадостно жевать. Радагор тут же забрал пустые тарелки, стукнул подносом в дверь. Вышел. Пленники опять остались одни.
Снаружи, под окнами, заговорили, заругались. Потом к обоим окнам поднялись шесты, на торцах шестов горели толстые свечи в слюдяных фонарях.
— Вот и свет дали. — Схария зло показал пальцем на заоконные фонари. — Твоя это придумка — вот так, через окно, светить своим узникам?
— Мишка Шуйский. Его выверты, — устало сообщил Иван Васильевич. — Сюда, в горницу, свет давать нельзя. Узники пожгут горницу и дом пожгут... Да. Теперь точно, мерекаю я, что кончено моё правление. До утра мне дожить не дадут.
— Ну, ты что, своих русских не знаешь? — опять развеселился Схария. — Они сейчас неделю гулять станут, да неделю после гульбы отходить... Да неделю ругаться, да неделю власть делить, деньги, твоё же добро... А этот срок ты ещё поживёшь. Да и за мной придут.
— Придут? За тобой? Казнить?
— Что ты! За мной мои люди придут...
— А вот за мной придут ещё до рассвета. По нашему обычаю, ни один казнимый князь не должен увидеть рассвет. Тогда в ад точно попадёт...