— Ты меня зови-ка, Иван Васильевич, настоящим моим именем. Схарией зови. Литвинское прозвище про Иванковича мне надоело.
Иван Васильевич как бы и не слышал Схарию. Всё ходил, ходил. Потом опять упал на стул, закрылся ладонями. Вроде и носом пошмыгал.
— Ну, чего у тебя ещё загорелось на душе? — осведомился Схария. Он сожрал целую курицу, выпил шипучего кваса, хлеб был очень хорош. Захотелось беседы, спокойной, неторопливой, поучительной.
— А то у меня загорелось на душе, что вы, благородные и мудрые люди, не пришли сразу ко мне. Не рассказали всё то, что ты мне сейчас рассказал. Разве бы я не понял? Разве бы вам не поддался? А то, понимаешь, пришли твои люди к моим великим боярам, к Юрке Патрикееву, к Бельскому-сыну, к Стрешневу, к сотне других больших чином людей тайно, и тайно всё хорошее им выложили. И пошли они, те мои бояре, по вашему пути... Правда, большие выплаты получили от вас мои великие боярские роды. Так я бы один, за половину тех денег, согласился стать на вашу сторону! А бояр тех либо силой, либо могилой, но за вами бы повёл! Экономия денег вам бы получилась!
Схария внимательно поглядел на Ивана Васильевича. Спереди, сбоку. А у того вроде и слёзы по щекам потекли.
— Обидно мне! — пожаловался Иван Васильевич... Сказанное про обиду успокоило Схарию.
— Конечно, обидно, — согласился он, — что мимо носа протекают огромные деньги. На одного Патрикеева нами был определён пансион в тысячу рублей! В год! Да остальным по семь сотен рубликов... Патриарх твой, Зосима, тот на одни только пожертвования для монастырей выманил у нас почти пять тысяч рублей! А проверить — внёс он те деньги в монастыри, или в свой сундук, как проверишь? Придётся теперь забирать нам тот должок Зосимы монастырскими приходами, землями, да вкладами. Много в твоих монастырях драгоценностей?
— Мало, — вздохнул Иван Васильевич. — Мало, грешен. На свои войны я у них отнимал, да на всякие торопливые нужды... Не на свои — на поземельные! Где надо было семян прикупить, ибо недород приключился, а где лошадей хлебопашцам... Но не то горит у меня на душе. Великие бояре уворовали не из моего кармана, а из вашего, так пусть их... Горит у меня душа от того, что они воровали, но живы теперь будут. А я не воровал и помру. На пеньке свою голову оставлю.
Схария погладил свою проплешину. Вот же недоумок Иван! Деньги шли против него, великого князя Московского, а ему это совсем бестрепетно!
— А что ещё тебе на душе горит?
— А то у меня томится на душе, что вспомнил я жену свою, Софьюшку, и деток своих... Ведь над ними надругательство совершат. Как же я её не послушался, а? Не надо мне было Ленку-молдаванку, да выродка её, Дмитрия, на престол сажать!