В комнате воцарилось неловкое молчание.
– Все вольности ваши, – басом сказала наконец Мария Алексеевна. – Набрались от французов смутных идей, теперь с мужичьем сладу нету… Хлебнем еще горя…
И снова молчание, тягостное, длительное. Чтобы нарушить его, Феодор Степанович ласково обратился к Шушке:
– А что это вы, молодой человек, с таким увлечением разглядывать изволите?
Шушка, подняв на князя сухие потемневшие глаза, сказал отчетливо и громко:
– Зоологию, – и показал Феодору Степановичу яркую страницу с разноцветными гербами.
Таня не удержалась и фыркнула, но взрослые не смеялись. Иван Алексеевич пробормотал что-то, с сердитым любопытством поглядел на младшего сына, Луиза Ивановна покраснела, побледнела. Только сенатор, казалось, не замечал всеобщего смущения. Похохатывая, рассказал он какой-то новый анекдот, прошелся по комнате и сказал:
– Простите, господа, мне пора в клуб!
Вслед за ним поднялись гости.
Проводив их, Иван Алексеевич строго обратился к Шушке:
– Кто дал тебе право так отзываться о русском дворянстве? Русское дворянство верно служит отечеству. Ты не думай, любезный, чтоб я высоко ставил превыспренный ум и остроумие. Не воображай, что очень утешит меня, если мне вдруг скажут: ваш Шушка сочинил «Черта в тележке».
Я на это знаешь что скажу: «Скажите Вере, чтобы вымыла его в корыте».
Таня и Шушка покатились от смеха.
– А ты, рында, – обратился он к Тане, – зачем поощряешь его к дерзостям? Не дело это, забавляться его неуместными остротами!
Иван Алексеевич прошелся по комнате, подошел к столу, под которым спокойно лежала Берта, крикнул человека и велел ему вывести собаку во двор. Берта послушно и понуро пошла к двери.
– В жизни умение вести себя важнее превыспреннего ума и всякого учения, – снова обратился он к детям.