Комаровский возвел глаза к небу и протянул Луизе Ивановне пустую чашку.
«Руссо говорит, что человек родился свободным, а между тем он повсюду в цепях, – думал Саша, слушая разглагольствования Комаровского. – Бунтовщики. Мятежники… Они хотели отмены крепостного права, свободы крестьянам. Хотели свободы, равенства, братства! Почему же отец, и сенатор, и Комаровский говорят о них с такой ненавистью?»
– Государь вынужден был отдать приказ стрелять картечью по бунтовщикам! – громко сказал Комаровский, и в комнате воцарилось молчание, словно кто-либо из присутствующих совершил неловкость. Но Комаровский продолжал как ни в чем не бывало: – К ночи восстание было задавлено, бунтовщики арестованы, их свезли в Зимний дворец…
«И вы еще называете их убийцами?!» – чуть не крикнул Саша.
Одна из свечей, догорая, замигала, погасла, и легкий душистый дымок, извиваясь, потянулся по комнате.
– Ходят слухи, – сказал сенатор, что и у нас, в Москве, сие гнусное общество пустило корни. Барона Штейнгеля называют.
– Это жена которого пансион для девиц держит? – спросила Луиза Ивановна.
– Он самый, – кивнул головой Лев Алексеевич. – Еще князя Оболенского, Кашкина…
– Страшные времена, жестокие нравы, – вздохнул Комаровский. – Покорнейше благодарю, – добавил он, принимая из рук Луизы Ивановны дымящуюся чашечку с чаем.
– А тебе, Александр, давно спать пора! – сказала Луиза Ивановна.
Спать так спать! Он молча поднялся, с грохотом отодвинул стул. Подсвечник качнулся, и по потолку побежали крылатые тени. Все обернулись к Саше.
– Спокойной ночи! – И вдруг, сам того не ожидая, громко сказал: – А вы, батюшка, еще вчера – хвастали своим вольнодумством! Кому же верить?!
Никто не успел опомниться, как он выбежал из гостиной.
Маленькая комната была залита мутным лунным светом, огромный черный крест – тень от оконной рамы – заполняя всю комнату, лежал на полу, на тахте, – на столе. Саша быстро зажег свечу, задернул штору, пламя загорелось тихо и ровно. Крест исчез. Саша лег на тахту. Глаза были сухие, во рту пощипывало.
Исчадье мятежей подъемлет злобный крик:
Презренный, мрачный и кровавый
Над трупом вольности безглавой
Палач уродливый возник…
Пушкин… Знает ли он, сосланный, гонимый, о восстании?
Пусть юноши, своей не разгадав судьбы,
Постигнуть не хотят предназначенье века
И не готовятся для будущей борьбы
За угнетенную свободу человека…
Какая тревога за Россию слышится в этих строчках! Их написал Рылеев. Они – и сенатор, и отец, и Комаровский – не достойны завязать шнурка на его башмаке!
Саша вдруг ощутил, что ненавидит и отца, и сенатора… Эта ненависть была тяжела. Он живет с ними, он любит их. Да, любит. Любит и ненавидит. Но он никогда не будет с ними. Как жить?.. Где же его друг? Неужели всю жизнь он будет только мечтать о встрече с ним? Как нужны ему сейчас надежная рука, открытое сердце, доброе слово!