«Скажи мне — вырос ли ты? Я оставил тебя ребёнком, найду молодым человеком; скажи, с кем из моих приятелей ты знаком более? что ты делаешь?..»
Он думал о брате с любовью и нежностью, как бы вновь переживая свою собственную весну…
Брат милый, отроком расстался ты со мной —
В разлуке протекли медлительные годы;
Теперь ты юноша — и полною душой
Цветёшь для радостей, для света, для свободы.
Какое поприще открыто пред тобой,
Как много для тебя восторгов, наслаждений
И сладостных забот и милых заблуждений!
Как часто новый жар твою волнует кровь!
Ты сердце пробуешь в надежде торопливой,
Зовёшь, вверяясь им, и дружбу и любовь.
Сам он уже не чувствовал себя больше беспечным юношей и наставлял Льва, как человек, умудрённый жизнью. Он хотел дружбы брата и боялся, что родители, оберегая младшего сына от «пагубного» влияния старшего, посеют рознь между ними. Встревоженный этим, он обращался за помощью к Дельвигу: «Друг мой, есть у меня до тебя просьба — узнай, напиши мне, что делается с братом — ты его любишь, потому что меня любишь, он человек умный во всём смысле слова — и в нём прекрасная душа. Боюсь за его молодость, боюсь воспитания, которое дано будет ему обстоятельствами его жизни и им самим… Люби его, я знаю, что будут стараться изгладить меня из его сердца, — в этом найдут выгоду. — Но я чувствую, что мы будем друзьями и братьями не только по африканской нашей крови».
Брат был единственным в семье, у кого Пушкин искал сочувствия, кому поверял свои обиды. А обиды множились. Сергея Львовича мало заботило, что старший сын на чужбине почти без средств к существованию. И Пушкин просит брата пристыдить и усовестить отца. «Изъясни отцу моему, что я без его денег жить не могу. Жить пером мне невозможно при нынешней цензуре; ремеслу же столярному я не обучался; в учителя не могу идти; хоть я знаю закон божий и 4 первые правила — но служу и не по своей воле — и в отставку идти невозможно. — Всё и все меня обманывают — на кого же, кажется, надеяться, если не на ближних и родных… Мне больно видеть равнодушие отца моего к моему состоянию, хоть письма его очень любезны. Это напоминает мне Петербург — когда, больной, в осеннюю грязь или в трескучие морозы, я брал извозчика от Аничкова моста, он вечно бранился за 80 коп. (которых верно б ни ты, ни я не пожалели для слуги)».
Хотя на Невском проспекте в лавке Слёнина уже продавалась его первая поэма, Пушкин нуждался. «Что мой Руслан? — спрашивал он брата, — не продаётся? не запретила ли его цензура? дай знать… Если же Слёнин купил его, то где же деньги? а мне в них нужда».