Вокруг не было ни души, только вдали, у самого моста, появился человек. «Не хочу, не хочу, чтоб меня видели», — прошептал Дышло, медленно дополз до кустов и притаился там. Ему немного полегчало; он вдыхал соленый запах придорожной крапивы; по земле цепочкой бежали муравьи… Потом он снова сцепился с Лесовиком. Они катались по земле, молотя друг друга куда попало, обезумев от ярости и унижения; задыхаясь в дорожной пыли, Дышло сел, почувствовав запах крови. И Лесовик сел. Где-то рядом, в темноте, шелестели сорванные лозунги. Только один продолжал висеть — на его собственных воротах. Дышло читал, перечитывал и никак не мог постичь его смысла: «Почему?»
«Почему я сорвал все эти лозунги? Да какие, к черту, лозунги, Лесовик, когда людей-то нет; и чего ты не идешь спать, а бродишь по ночам, как привидение, таскаешь эти лозунги и консервную банку с клеем? Кого ты агитируешь? Камни? Или пустые дома?» Лесовик молча вытирал кровь. Оба были подавлены, истощены, унижены этой жестокой и бессмысленной дракой. «Ты такой же как я — твердолобый фанатик! — думал Дышло. — Вместо того чтобы сесть преспокойно в «Волгу» и разъезжать себе по огромному рисенскому агропромышленному комплексу, ты все артачишься, разводишь антимонии, хочешь остановить то, чего не остановишь. Какая же, скажи, тогда разница между мной и тобой?..» Оба не говорили ни слова, только тихо постанывали, не в силах подняться с земли, через минуту Лесовик заговорил бы, захлебываясь кровью, а сейчас, сейчас…
…Дышло пригляделся и узнал идущего со стороны моста человека. Это был Иларион. «Так ведь он вторично продал Спасу дом и уехал навсегда? Все та же на нем вязаная фуфайка, те же порты и старый чемодан. И корзина та же. И зачем ему, спрашивается, эта корзина?» Дышло чуть было не крикнул: «Эй, Иларион!», но вовремя опомнился. Еще ниже пригнулся за кустами в крапиве: пусть уезжает, коли решил…
Иларион остановился в нескольких шагах от него, повернулся, постоял, глядя на село, и вздохнул.
— Душевная цель! — произнес он горестно. — А какая цель у этой душевной цели?
Село смотрело на него молча, выжидаючи. Иларион пошел дальше, дорога его приняла и увлекла в гору. Дышло подождал, пока он не исчезнет совсем, вместе со звуками шагов, вместе с поворотом дороги. «Какая цель у душевной цели?» Что он хотел этим сказать и кого об этом спрашивал? Дышло махнул рукой: «Один уходит, другой возвращается… А какая в этом душевная цель? Может, никакой цели и вовсе нет?»
Он собрал все силы и поднялся. Сошел с дороги и двинулся напрямик, через кукурузное поле. Початки были мелкие и твердые. Он сломал один, очистил от листьев, вырвал реденькую, как старушечьи усы, кисточку и отколупнул зернышки — они тоже были мелкие и темно-желтые. Разве сравнишь их с рисенской кукурузой? Но эта была ему милее, особенно потому, что некому было ее убрать. Дышло слышал, что хлеб убирали солдаты, кормить их в селе было нечем, и поэтому харч привозили аж из Златанова. В селе не было даже птицефермы, ее закрыли, когда Зорька переехала в Рисен. Ему стало больно за свою землю, и боль эта не замедлила явиться — снова закачались поля и пошатнулись холмы.