— Верно, верно, — сказал Лесовик. Но, увидев серп у нее на плече, нахмурился. — А ты чего пришла?
— Как чего? Я вас одних не брошу.
Смех оборвался. Мужики встретились с зеленым сиянием ее глаз и опустили головы.
— Одних? — как эхо повторил Спас.
Он никогда не задумывался над своим и чужим одиночеством.
— Бабка Воскреся, — тихо спросил Генерал, — сколько тебе лет?
— Откудова мне знать, что я их, считала? Ишь ты… «сколько лет?»! У меня еще семь зубов осталось. Хочешь посмотреть?
Она черным костлявым пальцем оттянула губу. В мокром красном провале белело несколько зубов. Лесовик ума не мог приложить, что сказать бабке, и наконец распорядился:
— Ты, бабка Воскреся, не хвастайся зубами, а иди-ка лучше домой, мы здесь без тебя управимся.
— Если тебе охота командовать, — взъерепенившись, сказала наставительно бабка, — отправляйся в Рисен! — И тем заткнула Лесовику рот.
Не обращая больше на них внимания, она выбрала себе ряд и принялась срезать початки. Услыхав свист серпа, мужчины молча вернулись на свои места и принялись за работу. У Генерала перестали дрожать руки. Спас забыл, что похлебка была пригорелая и совсем не соленая, а складка между бровями Лесовика стала еще глубже. «Так-то, Ликоманов, — рассуждал он про себя. — Ты спрашиваешь, сколько у меня осталось народу, так я тебе отвечу: ты народ на «сколько» не меряй! Для чего, спрашивается, я драл глотку, агитировал всех скопом и каждого по отдельности, для чего мы собирали эту землю горсть к горсти, по клочкам? «Паршивая, — говоришь, — земля, ни на что не годная!» Что же мне теперь из-за этого, бросить ее и переехать на барское житье? Так, что ли? Да если так, не видать нам мировой революции как своих ушей!» Окрыленный этой отповедью, он стремительно шагал вдоль ряда, одним махом отсекая початки и бросая их в междурядье.
А Спас ощетинился против собственной жалости: «Подумаешь, «одних»! Нет, я тебе не поддамся. Не верю я всему тому, что рассчитывает на сочувствие, старается в душу залезть… да к тому же исподволь, чтобы в слезах утопить. Да в одной сочувственной слезинке можно захлебнуться, стоит только поддаться… В тот раз, когда привезли на телеге мертвого Дышлу, я подумал: «Вот она, жизнь, и нас в землю зароют. Зачем мне все эти географии и художества? Зачем плодовые деревья и дома?» Еще немного, и я утопил бы свою волю в слезах, валили бы они меня, как Ниагарский водопад. Ан нет, не тут-то было! Бай Спас — это вам не Иларионка, у которого слеза вечно висит на кончике носа и все норовит упасть и утопить его… У него, у Иларионки, крылья белые за спиной выросли, и летает он на них, как бабочка! Ну и пусть летает! А я вчера хорошенько рассмотрел дом Дышла. Дом — что надо, есть в нем еще прок. Если Лесовик упрется, я уговорю дочь Дышла, скажу, что хочу его починить, реставрировать, как памятник культуры, а сам вскопаю огород. Весной Лесовик его уже вскапывал — тогда он, не жалея сил, принялся вскапывать все брошенные огороды. В саду у Дышла одиннадцать плодовых деревьев и грецкий орех… Правда, молоденький, но и в нем много проку — сто кило в год дает. Что я с домом-то буду делать? Картинная галерея у меня уже есть, кабинет географии в полном порядке, для фонотеки (проигрыватель с пластинками и усилитель) помещение нашел, гостиницу для иностранцев оборудовал. Иностранцы, они любят удобства, комфорт, любят, чтобы все блестело… Того и гляди, потребуют теплый туалет со смывным бачком — то, что называется ватерклозетом, — только я на такие расходы не пойду. Вон он, туалет, во дворе, два рулона бумаги повешу — и будет!..» Спас запутался со своими домами, реконструкциями, планами на будущее. Дом Дышла маячил у него перед глазами над кукурузным рядом, и чтобы быстрее до него добраться, он рубил с плеча: хрясь, хрясь, хрясь!