Так было когда-то. По крайней мере, об этом рассказывали дома в час вечерних сумерек, когда нельзя сказать, что это: еще день или уже ночь. Дома терпеливо ждали, когда соберутся к ужину улахинята во главе с Улахиней и вернется наконец домой Улах, а он никогда не возвращался поздно.
— Пора спать, — говорил Улах, как только сумерки сгущались. Он блаженно смотрел на дно опустевшей большой кастрюли, умиротворенный сытыми взглядами десятерых своих кровинок.
— Стемнело, — соглашалась Улахиня на своем скудном языке. Цыганское семейство занимало в доме бабки Мины только одну из четырех комнат — Улаху хотелось, чтобы все были вместе. Ложились покотом, укрывались полстиной, и Улах с Улахиней принимались трудиться над одиннадцатым улахиненком, облегчая свой труд привычными, спокойными ласками. Потом оба засыпали, чтобы завтра встретить новый день.
И тогда дома издавали скрипучий деревянный вздох облегчения, а трава, буйно разросшаяся перед закрытыми воротами, распрямляла стебли, чтобы лучше впитывать ночную влагу, и принималась расти. Если же стояла зима, трава спала под снегом и не росла. Сейчас зима уже кончилась, и в пустых чистых дворах снега не было… Впрочем, был снег или его не было — не суть важно, да и в какой именно вечер все это происходило, тоже сказать трудно, потому как все вечера походили друг на друга.
— Теперь можешь рассказывать, — сказал один белый дом другому белому дому.
— Так вот… — сказал другой.
— Ты начал рассказывать о свадьбе, — напомнил первый.
— Так вот… Постойте, никак где-то кто-то блеет…
— Некому блеять…
— Никто не блеет, — подтвердили все дома, кроме дома Улаха. — Давай рассказывай, не отвлекайся!
— Хорошо. Только мне показалось, будто блеет… Бог с ним, продолжу. Такое тут началось! Дед Иван заорал, что отрежет ей голову, схватил большой кинжал, выбежал на дорогу и давай его точить о камень. А этот, чтобы подразнить деда Ивана, позвал цыгана с кларнетом и велел играть, сам же с гостями пустился перед домом хоро[1] отплясывать. Дед Иван так засмотрелся, что, вместо того чтоб кинжал наточить, взял и порезался.
— Ха-ха-ха! — захохотали дома деревянно-саманным смехом.
— А этот что? Этот? — спросил белый дом. — Пляшет?
— Пляшет! Цыган знай себе наяривает, а гости отплясывают. Дед Иван ушел в дом, злой и с порезанным пальцем, сел у очага. Бабка Иваница принялась ругаться на чем свет стоит. Тогда дед Иван вздохнул и влепил ей оплеуху, чтоб замолчала, она замолчала, он велел снохе пойти и передать, что согласен на свадьбу. Сноха вернулась и сказала, что молодые завтра придут обедать. Бабка Иваница вскочила с лавки и засмеялась от радости, потому как и плач, и проклятья, и кинжал, и оплеуха — все это было для отвода глаз, как положено по обычаю. Бабка Иваница уже загодя затопила печь — знала, что предстоит большая стряпня и много надобно будет хлеба испечь и всего наготовить. Она даже решила зарезать трех жирных индюшек и теленка. А этот велел цыгану идти с кларнетом к воротам деда Ивана; и все перешли плясать к чешме