Вода лилась с шумом, и Улах не слышал, как подошел Жорьо, член правления ТКЗХ[3]. Он направлялся к своему дому, который стоял за поворотом дороги.
— Улах, зачем ты мочишь свой кларнет? — спросил Жорьо.
Улах вздрогнул и от страха выронил инструмент. Но увидев, что это всего-навсего Жорьо, он поборол страх, поднял кларнет и принялся его мыть, потому как тот оказался весь в грязи.
— Мою его, бай[4] Жорьо… — сказал Улах.
— Я спрашиваю, зачем ты его мочишь?
— Да он играть не хочет.
— Ты что, и ночью играешь на кларнете?
— Нет, ночью не играю. Но мне приснилось, будто я хочу поиграть, я встал, дунул в него, а он не слушается.
Жорьо ополоснул лицо холодной водой, закрыл кран и внимательно посмотрел на Улаха.
— Иди лучше спать, — сказал он наставительно. — Завтра работа ждет. Вот и я иду с заседания. Голова трещит — того и гляди, лопнет…
— Работа не волк, бай Жорьо, в лес не убежит. А вот кранлет мой играть не хочет. Подержу в холодной водичке — может, опамятует.
Жорьо скривил губы и пошел по дороге; но прежде чем свернуть за угол, обернулся и крикнул:
— Я сказал, иди спать! Брось ты свой кларнет, сейчас есть дела поважнее.
— Какие дела? — удивился Улах.
Но Жорьо не стал ничего разъяснять, а пошел дальше. Убедившись, что белая спина члена правления исчезла в темноте, Улах открыл кран. Прежде чем снова сунуть инструмент под струю, он дунул в него, но тот не издал ни звука, только запа́х мокрым кларнетом.
— Зря ему отдали дом бабки Мины, — шепнул один из синих домов, — упокой, господи, ее душу.
— А наследники бабки Мины не потребуют его обратно?
— Дети, что ли?.. Так же, как меня и тебя. Очень он им нужен!
— А я нужен, — сказал один из белых домов. — Сыновья Стефана приезжали нонешней весной.
— Что с того, что приезжали? Хотели выяснить, нельзя ли тебя продать.
— Тебя тоже отдадут какому-нибудь Улаху из равнинных сел.
— Ну и пусть, — сказал белый дом. — И то лучше, чем пустовать.
— Не желаю я видеть у себя никакого Улаха! — возмутился другой белый дом. — Вы только посмотрите на этого, что живет теперь в доме бабки Мины. Он даже на кларнете не способен сыграть, только и знает, что детей делает. Скоро все село наполнит улахинятами.
— Очень даже может быть, — сказал один из синих домов. — Придет время, и нас раздадут улахинятам.
И дома снова заспорили, снова заговорили все разом, перебивая друг друга; ограды, ворота, амбары принялись препираться, и поднялся страшный гвалт.
Улах всего этого не слышал. Кларнет спал и не хотел просыпаться. Улах и гладил его ласково, и шепотом напоминал, как тот играл когда-то, но кларнет, погруженный в глубокий сон, ничего не чувствовал и не слышал. Тогда цыган вернулся в большой дом и вошел в ту из четырех комнат, где спали его домочадцы. Он сунул кларнет в угол под мешковину, а сам скользнул под полстины, укрывавшие его семейство. Улахиня потянулась к нему теплыми руками, готовая принять его и во сне.