— А раньше сколько? — спросила старуха.
— Тоже два.
Она прикрыла веки, чтобы сосчитать годы, и, сосчитав, сказала:
— Опять сядешь, я тебя знаю. Когда повивала, ты брыкался, как упрямый осел.
— Это ты меня повивала? — спросил Спас. Ему не верилось, что его когда-то повивали.
— А как же! Помню, была пятница, ты, никак, родился в Игнатьев день…
Спас знал, что родился в Игнатьев день, знал и то, что бабка Воскреся его принимала. Знал, но забыл. Старуха его разглядывала, все еще сидя под черным кипарисом.
— Ты, должно, шагнул в седьмой десяток.
— Шестьдесят один стукнуло, — подтвердил он.
— Молодой еще, — заметила бабка Воскреся, — в самом соку.
— Да, — согласился он.
— Не мужик, а скала.
— Скала, — повторил он машинально.
Жена и отец вдруг заговорили с ним, и он их увидел, хотя не больно-то был уверен, что это именно они, а не другие люди, похожие на них. Могилы оказались как бы ближе, чем раньше, когда он стоял над ними склонившись. Люди задвигались, как живые, они были одеты, издавали запахи, смотрели и говорили; Спас различил и другие запахи а голоса — животных и предметов, — увидел другие глаза; все пришло в движение, слилось в едином, общем водовороте единого, общего золотого гумна; топот копыт, вихрь золотой половы, запах хлеба, запах лошадиного пота, запах пропеченного солнцем зерна — все это скручивалось со спиралями криков, спиралями кнутов, спиралями вил, спиралями кросен и сит, с верчением большого решета, с круговертью зачатий и сева, обмолота и сбора плодов, с бешеным, стремительным полетом скрещивающихся человеческих взглядов…
— Спас, — подала голос бабка Воскреся, — мне уже девяносто шесть. Посмотри на мои ноги. Посмотри же…
Спас наклонился и посмотрел на ее черные ступни. Из-под синей кожи выпирали косточки и вены, набухшие старой, живой еще кровью.
— Ну что, видел?
— Видел.
— Еще хожу. Ноги стерлись, а я все хожу. И зубы стерлись. — Она не сказала, чтобы он посмотрел на ее зубы. Закрыла рот. Потом снова его открыла: — У меня еще целых восемь зубов.
Спас не усомнился. Он смотрел на старуху и улыбался ей, как если бы перед ним был ребенок, хвастающийся своими восемью зубами. Он тоже сел на траву. Могилы вдруг стали походить на живых людей, прилегших отдохнуть в тенечке во время жатвы, укрывшихся одежкой и полстинками, чтобы не простыть на прохладной земле.
— Что ж ты теперь-то собираешься делать?
— Ничего. Не думал еще.
— А сыновья как?
— Что сыновья? Живут себе в городе, с женами, с детьми… Каждый своим делом занят… Что мне о них беспокоиться?
— К ним не поедешь?
— Не поеду. Здесь останусь. Осел мой жив?