Человек бегущий (Туинов) - страница 100

Да, Славка забузил. И, главное, скрывал, с чего это он. Хорошо хоть в школу еще ходил! Но опять Грушенков застал его три дня назад в таком состоянии, что ни в сказке сказать, ни пером описать, опять просидел возле него, беспомощно бормочущего что-то, всякую бессвязную чушь, а то вдруг ненадолго приходящего в себя, стонущего, вялого, виноватого и клянущего свой новый порок последними словами, в общем, просидел битых три часа и опять не знал, что делать. Там, похоже, заподозрила что-то Славкина мать и уже устраивала ему, кажется, промывание мозгов. По крайней мере, матери своей Славка стал жутко бояться. Но если бы она все время могла с ним находиться — взяла бы отпуск на работе по такому случаю, — а то только мать за порог, Славка, значит, опять к этому припадочному Блуду. А тот рад, конечно, сволочь, стараться — завсегда снабдит какой-нибудь дрянью, таблетками там или даст затянуться… Кабы мог, Грушенков из него давно бы душонку-то вытряс, но пэтэушник Сима Блудов был вон каким лосем сохатым, его, может, только Серега приделает, или Славка когда-то с ним справлялся, если из себя выходил. Это, значит, он свой гаденький реванш над Славкой-то взял. И, главное дело, все ему нипочем, ничто его с ног не валит, Блуда окаянного: все ведь знают, что и клей он, дурак, нюхал, и травки курил, и, говорят, уже кололся, — балдеет, падла, почти открыто, на виду у всех, как ни придешь к ним во двор, так вот он, сидит на скамейке, никому, кто послабее, прохода не дает… А уж таблетки там глушить или краску нюхать, или дихлофос на маковку, это он чуть ли не с первого класса практикует. И ничего, дубиной его не сшибешь, вымахал вона какой, верста коломенская — ага! — кроссовки, и те сорок пятый номер носит, акселерат, козел вонючий: лобик узенький, глазенки масленые, нахальные, завидущие — взглянет на тебя, как испачкает, во рту траченые зубы, прокуренные, коричневые, гнилые, головка, правда, слабенькая, рот, значит, разинет, так без привычки и не понять, о чем это он там бормочет. Но хитрый! А тут тебе и тренировки, и бег по утрам, и не пьешь, и не куришь, а все ниже всех в классе. Ну хоть волком вой от такой несправедливости! Грушенков, конечно, не выл, но обидно было. Когда Блуда из школы в путягу провожали, баба Шура на торжественной линейке аж прослезилась. «Неужели, — говорит, — Максим, мы тебя выпустили? Радость-то какая!..» Выпустили, выпустили… Пустили козла в огород, в жизнь, называется. Еще неизвестно, каким он там, в путяге своей, сварщиком станет, а то, что тюрьма по нему плачет-убивается, — это точно. Сам смердит и других разлагает. Ну что же он, гад, со Славкой-то делает? И ведь никому не скажешь! Не выносить же это на повестку дня комсомольского собрания, чтобы всякие там активисты Славкины косточки перемывали… Или учителям прикажете друга закладывать? Сереге сказать? Так еще неизвестно, как он это дело повернет. Брательник вообще сильно правильный прибыл из своей армии. Да и Славка-то сам клянется же, божится, что все, побаловался, и хватит, что завязывает, вот еще разок, и баста. И заклинает, Христом-богом молит не выдавать его. А потом все у него сначала… Зеленый весь, глаза из орбит вот-вот вылезут, голос чужой, сам весь нервный, издерганный, дрожит, как в ознобе. «Ты, Груня, мне верь, — убеждает. — Я если сказал, так ты же знаешь… Я когда врал тебе? Нет, нет, ты скажи: врал? Ну, вот!.. Мне бы это время пережить, а там… Ты не думай…» И тут же телефон в руки, крутит, крутит диск, пальцы соскальзывают, срываются, номер Блуда с третьей попытки набрал. А там гудки, длинные, тревожные, никто, значит, не подходит, нету, значит, Блуда этого дома, где-то, значит, блудит, и слава богу. «Прячется он от меня, что ли? — хрипит Славка и смотрит куда-то мимо, и взгляд его мутнеет, отлетает мысль, и порок снова завладевает им, кажется: — Я ему уже много должен. Дай, Груня, три рубля. Я к нему сам сбегаю. Он во дворе небось торчит. Нету? Вообще денег нет? Пустой? Тогда ты к нему иди… Новичкам он бесплатно… Сходи, Груня! А? — И снова какая-то работа происходит в нем, снова искрой божьей озаряются глаза. — А может, это хорошо, что нету его дома? — задается Славка робким вопросом. — Побаловались, и хватит. Не, Груня, я ведь смогу! Еще не втянулся, еще легко…» А Грушенков сидел возле него и краснел потихоньку, и кивал, и выжидал чего-то. Старые долги давили плечи, старые грехи, переходящие в новые. Ведь дома у него этой травки аж двадцать косячков, туго набитых, как двадцать патронов в обойме. И черт ведь дернул взять их у Борика! Но это особый разговор… Хотя чего там особого? Снова Борик словил его, купил за рубль за двадцать, — обещал билетик в рок-клуб как раз на тот день, когда «Завет» там будет дебютировать, и Лида петь, значит, будет… Вот и все, и весь сказ! И не смог, не посмел он отказаться… А главное, днем бы позже — там бы уж и Серега приехал, и, глядишь, при брательнике он не потащил бы в дом эту гадость, но Борик словно и тут все учел. «Ты, — сказал, — дорого и не проси. По рублю за штуку… Ну а если сумеешь дороже взять, пускай уж будет твое…» И что это он расщедрился так? Кабы не билетик, не Лида в своем новом платье… Но он тоже не промах. Что он, совсем, что ли, рехнулся косячки эти толкать? Лежат себе и лежат в нижнем ящике письменного стола, завернутые для конспирации в тряпочку, есть не просят. Только бы мать или Серега случайно не наткнулись! Грушенков давным-давно выбросил бы их, он сразу так и решил, когда брал их у Борика, что потянет, потянет, значит, время, якобы под тем предлогом, что зелье плохо в народе распространяется, а сам потихоньку двадцать целковых соберет… Короче, и волки сыты, и овцы целы. Билет в рок-клуб, считай, почти у него в руках. А там Лиду послушает, побалдеет, придет домой и травки в унитаз. Вот двадцать рублей для Борика — снова проблема. Тем более, что новенькому только что долг вернул, у Сереги, пока он щедрый, выклянчил под благовидным предлогом. Да гори оно все ясным пламенем!.. Лишь бы билет получить, а там плевал он теперь на Борика, вернет ему его зелье, так, мол, и так, не разошлось. А за билет, мол, спасибо! Очень, мол, хорошо выступила группа «Завет». И никакой ведь Борик ему не страшен, когда брательник вернулся… Как он сразу об этом не подумал? Даже бежать стало легче, и Грушенков легко нагнал Серегу, сел, как говорится, ему на хвост и долго держался так, не чувствуя усталости. Эх-х! Скорее бы уж самому в путягу — сварщиком ли, электронщиком ли, да хоть кулинаром, — а после в армию, да с парашютом с самолета, да в затяжном прыжке, да как Серега, да он им потом покажет — Блуду, Борику, — с их травками, с иглами и шприцами…