* * *
Славка Протасов из последних сил сидел на уроке с серьезным названием «Основы Советского государства и права», смотрел, будто сквозь какую-то пелену, на учителя, нервного старичка, который, говорят, лет сорок проработал прокурором района или вообще в прокуратуре, а прокурором только последние годы, а вот теперь, на пенсии, взялся, стало быть, подрабатывать у них в школе. Старичок был еще боевой, хоть куда, объяснял все грамотно и четко, и раньше Славка даже любил его слушать, выделяя про себя потешные обороты его речи, типа «вот таким, значит, порядочком, в таком, значит, разрезе», следить за порывистыми, размашистыми движениями его жилистой руки, которой он, увлекаясь, рубил воздух перед собой, но сейчас все это как-то поблекло для него, потеряло интерес. Короче, Славка сидел и думал совсем о другом, далеком и от государства, и от права, и от основ, и от этого бывшего, грозного, наверное, когда-то прокурора… Впрочем, конечно, нет, ни о чем конкретном он как бы и не думал, а лишь боролся с соблазном встать и уйти прямо с урока, или дождаться все-таки звонка и уйти из школы. И мысли его вертелись вокруг этого: уйти, не уйти, уйти… Славка раскрыл дневник и посмотрел расписание на сегодня. Если оставаться, то вслед за этим ждал его урок физкультуры, где надо будет пересиливать себя и что-то делать под свистки и бравые команды Котовского, потом ждала история с этим нестандартным, когда-то любимым учителем Андреем Владимировичем — его почему-то тоже не очень-то хотелось сейчас видеть, и последним стоял в расписании английский язык, которого Славка терпеть не мог, потому что вечно все ржали над его произношением. В общем, ничего хорошего тут, в школе, его не ждало. А если уйти? Что было там, на воле? Там был Блуд, тупой, жадный, жалкий, жестокий, в своей запущенной, с отстающими от стенок обоями квартире, был кайф, было недолгое забытье, там отлетали всякие хмурые и нехмурые мысли, там никаких забот, там прояснялось небо, и сам себе он там казался большим и всемогущим, там без труда он становился кем хотелось, короче, там, вплоть до отходняка, был рай на земле. И плевать там было на превратности судьбы, на строгости матери, на ее подозрения и крики, плевать на то, что совсем скис под ее натиском отец, плевать на Груню с его собачьей тоской в без лести преданных глазах, плевать на себя, на то, что будет завтра или было вчера, плевать, плевать… Там, за Блудом, каков он ни есть, а была ведь какая-то тайна, там была своя цель и методы достижения цели, там все было совсем не так, как везде, как дома, как вообще у людей. Там все легко, а если сложно, то до поры. И потом плевать… Славка почувствовал вдруг, что губы его непроизвольно шевелятся, воспроизводя беззвучно это тихое слово «плевать». А что, и в самом деле!.. Встать и уйти, уйти, уйти… Плевать он хотел, плевать!.. Ведь, в сущности, всем на все плевать, все только вид делают, что им не все равно. Ну кому, кому есть дело до того, чего ему стоило прийти сегодня в школу, утром прошмыгнуть мимо Блуда и его квартиры, мимо всего-всего, одолеть соблазн, явиться, хоть и с пустой, задуренной башкой, а все же явиться? Всем плевать, и никому ведь не скажешь. И хочется чего-то все время, не разобрать чего, и будто знобит, то прижмет, кинет в пот, в жар, в полубред, то отпустит на время, и пустота какая-то внутри, прямо бездна, холодная, как космос, пустота, и страшно вдруг ни с того ни с сего, и, главное, страшно-то по пустякам. Всю алгебру протрясся, боялся, что к доске вызовут. Не вызвали, слава богу, пронесло. А чего боялся? Надежда Осиповна, которой еще не придумали прозвище, — недавно в их классе ведет, весь урок объясняла новый материал. Славка, правда, так и не врубился, что там нового, но у нее, значит, такая метода — один урок объясняет, на другом спрашивает. На другой, стало быть, к ней хоть не иди… А этот, бывший-то прокурор, он и вообще не любит, как все, он предпочитает, чтоб ему в письменном виде излагали. В конце четверти грозится зачетом, а пока только сам вон заливается, как соловушка. Ну-ну, зачет так зачет. Когда он еще будет…