Это же надо так быстро втянуться! Славка поймал себя на том, что последние дни все чаще и чаще он думает о себе как-то отстранение, словно в третьем лице или вообще в каком-то прошедшем времени, как об умершем, словно он — это уже и не совсем он, а как бы нечто отдельное, самостоятельное, не во всем ему послушное. То есть получалось-то это совсем даже непроизвольно, вот как сейчас, например. Он ведь сейчас вовсе не о себе будто подумал, мол, такой я сякой, мерзавец слабовольный, пристрастился к Блудовым травкам и колесам, даже кокнару попробовал и нюхать стал всякую дрянь, а совсем будто о другом человеке: это же надо, мол, так быстро втянуться, вот ведь бедняга или вот ведь дурак!.. И совершенно искренне ведь пожалел себя, вернее, не себя, а того, значит, мальчишку, кем он был, и поругал, пожурил чуть-чуть, и даже похвалил его за то, что так смело и твердо он все же прошел мимо всех соблазнов сегодня в школу — ну, прямо образумившийся Буратино, не в кукольный, значит, театр, а в школу, в школу, учиться, впитывать знания, слушать вот бывшего прокурора… И надолго ли хватит его, этого молодца, поскучневшего этого Буратино? Не скиснет ли он на следующей же перемене? А что, с Буратино, как в жизни, потому что пойди он в школу, там и сказочке конец, а вот не пошел, тут-то все и началось у него…
Славка исподлобья взглянул на Груню, на этого новенького, с которым Груня, кажется, последнее время спелся, на самую красивую девочку в классе, которую тайно ото всех, — даже Груня не знал, — любил… Или это не он уж любил ее, а тот, кто был им раньше? Чепуха какая-то… Сейчас он вроде бы никого не любил, не до этого как-то было, даже отца не любил — жалел разве что, даже мать — не любил, боялся. А что эта девочка? Он даже имя ее не сразу вспомнил. Что она? Что он ей? Она не по нему, а он, он даже себе нужен постольку-поскольку…
И все-таки где-то глубоко-глубоко в нем чуть теплилась странная в его положении гордость, нет, не гордость даже, а то, что раньше ею было, мол, хоть маленькая, но победа, его победа над собой. Или не над собой, нет же, а над Блудом в себе, над его колесами и кокнаром, над травками и клеем… Смешно, что он вообще еще думал об этом, о крошечной своей победе, о приходе в школу. Славка криво усмехнулся, вернее, почувствовал, что пересохшие губы его дернулись, скривились в некое подобие усмешки и снова плотно и хмуро застыли.
Захотелось вдруг просто покурить. Нет, не травки там Блудовой, а самую обыкновенную сигарету. Может быть, от этого полегчало бы? Он машинально стер рукавом куртки пот со лба. И тут неожиданно прозвенел наконец-то звонок. Что-то там строгое наказывал прокурор напоследок, грозил какими-то карами, что-то писали в свои дневники самые послушные одноклассники, а Славка уже двинул к выходу. За ним подались и другие. В дверях он даже пропустил вперед себя девчонок, испытал остатки силы воли, но по коридору уже побежал, едва не сбивая с ног расшалившуюся малышню.