— Славочка! — пропела ведьмочка вкрадчиво и хищно. — Хочешь? У нас добровольно.
Он молча, суетливо снял куртку, как свитер, через голову и задрал рукав, обнажив сгиб локтя. Хочет он, хочет. А как же! Он от этого бегал, бегал, как колобок из сказочки… Попался.
— Ой, какие чудные веночки! — в восхищении пропищала ведьмочка. — Дай я ему сделаю, Гоша, ну дай же мне!..
— Заткнись! — велел ей этот невидимый Гоша. — Так ты еще школьник? — спросил он кого-то, да его и спросил, конечно.
Славка открыл глаза. Над ним склонилась чья-то размалеванная рожа. И тут же он увидел маленький узенький шприц с тонкой, хищной иголочкой на конце. Сквозь стекло шприца, покрытое рисками делений, мутно, зеленовато-серо, завораживающе проступала какая-то жидкость. Лучше бы он на нее не смотрел!
— Школьник, — признался он, не в силах оторвать глаз от шприца, от маленькой капельки, набухающей на самом кончике иглы, высовывающейся из крошечного, тоньше волоса отверстия.
— Ой, Гошенька, перестань! — запищала ведьмочка въедливо и нервно. — Сейчас они, знаешь, какие?.. Я сама в седьмом классе… Дай, ну дай, я ему сделаю… Такие веночки! Чудо!..
И флейта, флейта победила, доконала-таки его. Славка зажмурился в ожидании своей участи, готовый на все, и протянул этому Гоше руку, прохрипел:
— Давай же!..
Укола он почти не почувствовал, лишь противно ворохнулась в теле игла — самый кончик — в поисках вены. Нашла-таки…
«Как бабочку… — зачем-то подумал он о себе. — Пришпилили…»
Флейта, флейтист, змеи кругом… Мама рассказывала. Мама… Где-то они были далеко-далеко теперь, его не находящие общего языка родители, предки, недосягаемо, волшебно, безнадежно далеко. И как они станут играть теперь без него в свою счастливую семью? Но почему, почему без него? Без него! Без него!.. Это кровь стучала в висках. И топчан шевельнулся, качнулся под ним.
— Славочка! Ты меня слышишь?..
А это ведьмочка? Или мама? Ему почудилось вдруг, что он становится этой ползущей, вьющейся, шипящей, кружащейся, трущейся, как кошка об ноги, мелодией. Он будто бы распадался на звуки, на части, на атомы, в пыль… Его не было больше, не было, не было… Он, кажется, сыграл в исчезновение.
* * *
— …Даже не знаю, как ваш поступок расценивать!.. — в сердцах воскликнула баба Шура и развела руками.
Она молчала. Наденька, к которой и была обращена речь директора школы, молчала тоже, упрямо лобасто потупясь и не поднимая глаз, как нашкодившая школьница, но не краснела, нет. И Андрей Владимирович подумал о том, что ведь выросло целое уже некраснеющее поколение, которое знает, что хорошо, а что дурно, что можно, чего нельзя, теоретически знает, как знает наверняка и Наденька, но для себя не считает обязательными эти границы и нравственные запреты. Ну да, это для кого-то, вообще, в теории дурно, а я сделаю так и сама себе прощу. И другим напомню, если они поступят так, как нельзя, что ведь нельзя, и когда впредь буду так поступать, когда захочется или надо станет, буду и сама помнить, что в принципе нельзя — взрослые учили и проповеди свои читали, но это опять же для всех, не для меня. А те же взрослые? Одно говорят, другое делают. Учили, поучали, запрещали, а сами-то, сами?..