— Не высовывайся!
Он обернулся, но тот человек, что сидел сзади, — да и он ли это? — даже внимания на него не обратил.
— Ар-а-ар-а-а-а!.. — орал он вместе со всеми, бессмысленно глядя перед собой остекленевшими глазами со странными, узенькими, как точечки, зрачками.
Ладно, раз пришел сюда, так терпи! Андрей Владимирович повернулся к сцене. А размалеванные, в коротких черных штанишках на помочах, в безумного цвета маечках, пританцовывающие на месте девушки уже шарахнули по барабанам, по струнам своих рогатых гитар, уже кривлялись там, среди проводов, разбросанных, расползшихся черными змейками по полу, среди мигающих разноцветными лампочками не то пультов, не то тоже каких-то неведомых ему музыкальных инструментов. Через всю сцену у них протянута была веревка, а на ней висели грязные простыни с буро-коричневыми пятнами, женские лифчики гигантских, парашютных размеров, трусы и мятые комбинации с рваными кружевами. Наверное, в этом позорище был у них свой смысл, символика какая-то, но на сцену!.. Вывешивать на нее грязное белье?.. Андрей Владимирович не мог взять в толк: зачем? Или это недоступный ему верх цинизма и пошлого откровения, и они тут изощряются в этом, кто кого перещеголяет? Ну были, он читал, в начале века всякие глупости, типа — прочь стыд, когда совершенно голые люди выходили на улицу или лезли в трамвай, стараясь влепить побольнее, покрепче пощечину общественному вкусу. Но ведь заблуждались уже, пережили, разобрались, одолели. Зачем опять? Или это, как цунами, снова идет разрушительной волной, зарожденной, нет, не в океане, а за ним, и общество бессильно вспомнить и не повторять ошибки, грехи своей молодости? Его больная башка по-прежнему искала смысла, человеческого объяснения всему этому, творящемуся сейчас на сцене, а смысла тут, кажется, и не было, вернее, смысл был в бессмыслице. И все не как у людей… Видно, это принцип такой — можно и нужно то, чего нельзя, никакой нормы, все наоборот. Вот, значит, как обставлена, какими символами обложена их новая музыка? А они еще рассуждают о каких-то протестах, ретивые газеты подхватывают ложь, в которой заточили тут сами себя эти девочки и мальчики с разрисованными лицами и в неряшливо спущенных чулках, эти орущие зрители или слушатели, которые и рады обманываться. Им кажется, что этим они протестуют? Но против чего? Ведь протест во лжи чем-то похож на детскую новогоднюю хлопушку, от которой мало проку, зато много мусора и шума.
А слова, слова в их громкой песне. Они плохо воспринимались, но все же изредка выскакивало сквозь барабанный бой и жесткий ритм нечто вроде: «Плевать, мне плевать!.. На все плевать!.. Пле-е-ева-а-ать!..» Андрей Владимирович даже рифмы не улавливал почему-то. И на рифму небось им плевать. Такая вот вся наплевательская, видно, песня. Других слов было не разобрать.