* * *
Вот же оно! Неужели свершилось? Алекс стоял посреди сцены с гитарой наперевес, рядом выдавали свою программу раскрашенные до маскарадной неузнаваемости Феликс и Костя, сзади Саня гениально лупил по своим барабанам — Саня маг, Саня бог или полубог, что в конечном итоге одно и то же, как говорит иногда Борик. А Лида была перед ним, как и зал, захлебывающийся в собственных проблемах. Впрочем, никого он почти и не видел: ни Лиды, ни Сани, ни Кости с Феликсом, ни тех, что в зале. А зачем? Он чувствовал их иначе, улавливал как бы слухом малейшие изменения их настроения, их облик, их движения, улыбки и ужимки, даже Санину старательную испарину на лбу, кажется, чувствовал или легкую, пружинистую Лидину поступь. Он был нечеловечески, прямо зверино восприимчив, и, находясь внутри своей музыки, очередной своей песни, он умудрялся как-то прочувствовать, оглядеть и себя со стороны. Ничего, впрочем, особенного — всякое движение, поворот головы, ну все, буквально же все сотни, тысячи раз опробовано, отточено у большого зеркала дома и должно разить теперь наповал. Он как-то чутко ощущал их, тех, что в зале, он ревностно следил за их послушным ему настроением, он словно был в эпицентре ядерного взрыва, и от него расходились в пространство зала упругие, все сметающие, всем и вся завладевающие на своем пути круги его музыки, его мощного влияния, его успеха, его триумфа, наконец. Да, он взрывался новой песней, новой темой, новым аккордом и новой манерой исполнения, он взрывался, как звезды, ведь взрыв для звезд — это жизнь, он взрывался и поражал эту охваченную его светом, его влиянием толпу в полутемном зале внизу, это скопище потерявших себя людишек, воющих и стенающих, честно работающих сейчас на его славу, на него, и не знающих этого. Он видел, как, словно судорога, прокатывается по рядам трепетная волна безумного, необъяснимого азарта. Они были его, и он мог сейчас все, он был безраздельно властен над ними, вернее, над ним, ибо зал был един — многоногое, многорукое, многоголовое, прирученное им, рабски послушное ему чудовище. Какое же упоение — играть на большой сцене! Алекс взял последний аккорд в этой песне и зажмурился от восторга и муки. И даже с закрытыми глазами он чувствовал и знал сейчас все наперед. Зал взорвался диким трубным ревом. Били не только в ладоши, но и орали, и топали в остервенении ногами. Хорошо! И Лида сейчас небось делает свои отрепетированные у зеркала реверансы или книксены — кому уж как нравится. И подготовленные Бориком, вымуштрованные группи несут цветы к рампе и прицельно кидают их — как и учили — через глубокую оркестровую яму, которую почему-то не закрыли щитами, оставили, очевидно, как ров вокруг средневековой крепости, на случай буйства толпы и ее возможного нежелательного паломничества на сцену.